Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

Крепкий чай — это начало, посвящение в «Орден Прекрасного»! Разве можно что-то почувствовать, если ты не выпил крепкого душистого чая! Чай — это взлет души! Еще Гончаров во «Фрегате „Паллада“» говорил: «Нет, чай умеют пить только в России!» Его угостили англичане на Филиппинах «распаренным» чаем! Каково!.. Варвары! Детоубийцы! Но все это неважно!

Лампочка, висящая где-то у потолка, освещала волосы «Иродиады» Бёрдсли. Там, где свет ударял в эту мятущуюся копну волос, они напоминали пожар древних становищ! Набег половцев! В тени… Мало сказать, бронза, но как угадать этот цвет? Сколько в нем оттенков, пепла и чего-то дикого темно-красно-лилового!

Разговор опять подошел к именам и к псевдонимам… Поля находила, что у нее пошлое, мещанское имя! И неужели художнице нельзя носить другое имя?! Что же? Ждать революции?.. Какая глупость! А ведь есть красивые имена…

— Да, — сказал я, — одно из самых красивых имен, которое я знаю — это имя одной поэтессы: Черубина де Габриак!

— Да неужели есть такое имя?

— Ну, как же!.. Вы читали журнал «Аполлон»?

— Я?.. Нет… Я никогда не видела этот журнал.

— Ну, Поля, надо же чем-то интересоваться, кроме живописной кухни, подрамников и прочего. Графиня Черубина де Габриак… Баронесса Полина Кригсхельм — это тоже ничего… не хуже… не жалуйтесь! Когда ваша свадьба?

— Вот он придет в отпуск. Его подводная лодка идет в ремонт.

— Полина, Полина, а по паспорту будет Пелагея! Так пирогом с капустой и несет… с сырой коркой! — с досадой сказала она.

— Возьмите имя Варвара… Или лучше Барбара!

— Да?!

— Барбара де Птишаг! Красиво, черт возьми! Я был бы с удовольствием любовником Барбары де Птишаг! Воображаю, как мои товарищи, утонченные архитекторы с изысками, мне бы позавидовали!

В этот момент Оля поднялась и сказала, что она уйдет ровно на один час к больной подруге.

— Да? Ты уходишь… на один час? — сказала Поля довольно деланно и с упором на «один час». Оля, очевидно, была посвящена в план «Зигфрид» по завоеванию какого-нибудь имени, только бы не называться «Птюшкиной»! Я потом об этом догадался.

Дверь хлопнула. Разгоряченный видением половецких пожарищ, опьяненный жидким чаем, насыщенный чайной колбасой: «Хотите, буду от мяса бешеный?!», я кинулся целовать Полину.

Но это не все… Вот что будет потом…

Идет развеска в Рафаэлевских залах Академии. Несут… несут холст… волочат скульптуры… Я сижу в стороне со своими «мужиками и девушками псковитянами»… Холсты, конечно, все тематические. Один больше другого, один чернее другого. Красная краска прямо из тюбика! Не жалей! Черное с красным, рыжая сиена, грязная охра… Сочетания зловещие, тягостные и устрашающие!..

Хорошо, что «устроители», наверху сидящие, не чувствуют эмоционального воздействия цвета! И для них хорошо, и хорошо для художников! Куда уж тут сунуть акварели!

Вокзал «живописи»! Отправление в будущее или в вечность! Вернее в вечное «небытие»!

Художники чахлые, потрепанные, с бледными лицами недоедающих туберкулезников, — они тем не менее были полны какой-то «хватки»! Гигантские холсты!

— Поголодал, а теперь сразу рвану! Знаешь, захотелось размахнуться!

Каждому давай первые места.

— Тут как-то свет тускло падает… Ведь у меня же балтийцы 17-го года!

Художники жили одним честолюбием! Горячим, страстным желанием «утвердить» свое я, удовлетворить там внутри сосущую змею, а может быть, даже и удава!

Я держал в руках уже окантованных псковских девиц и крестьян. Они недавно прибыли из Нью-Йорка! Помню, что Яремич и Александр Бенуа настояли, чтобы я показал их на выставке «Русское искусство».

Сзади меня раздался голос, как будто знакомый.

— Акварельками балуетесь?.. Так, так, дело приятненькое!

Я оглянулся — передо мной стояла Режан.

— А-а! — сказал я, не слишком обрадованно, проглотив пилюлю. — Герцогиня… Простите, позабыл, де Птю-Птю или де Фью-Фью?

Она сразу смякла… Не ожидала.

— Не понимаю ваших шуток. Я — настоящая пролетарка. И этим горжусь!

Я стал ее рассматривать, подчеркнуто нагловато. Я уже не то, чем был когда-то…

Она вся как-то выцвела. Огонь в волосах подернулся пеплом давно не мытых волос. Бархатная кофта 14-го года все та же, с сединкой на швах! Губы стали еще толще, грубее.

«Э, думаю, тут неудач было много!»

— Где же ваша картина, гениальная женщина?

— А она уже висит на довольно эффектном месте! Метра полтора на полтора.

— Ого! Вы, оказывается, преуспели за это время!

«Рабочий». Огромная голова и часть куртки. Все «подкублено» — нос, скулы. Темная охра — лицо, тени к краю уголков куба оттенены черной краской. Сзади кубические красные знамена! Лицо, конечно, придумано, плакатное, анфас, если в «труа кар», то ведь и ошибиться можно! Тут попроще! Обведено все черным. «Слов модных полный лексикон»! Что-то и «под Анненкова», кумира 21-го года. Типом петроградского рабочего и не пахнет… Колорита никакого! Сплошная грязь!