Шкурка бабочки - Сергей Юрьевич Кузнецов

Что я срезал ее тонкими ломтями несколько дней.

Ни множества других, которых я помню так хорошо.

Я понял, что никого из них не существовало

Ночной кошмар, эротический сон в руку,

Мастурбационная фантазия, чтобы кончить побыстрее.

Кровавая пьеса для одного актера.

Лежа в кровати, я плакал счастливыми слезами

И повторял, как заклинание: «Я никого не убивал»

Все еще плача, я вышел на кухню

Предметы лежали на столе, больше не напоминая о пытках и мучениях

Вилка, на которую никогда не наматывали кишки из распоротого живота

Еще живой семнадцатилетней девушки,

Кричавшей при этом так, что я боялся:

Звукоизоляция подвала нам не поможет

Нож, которым никогда не вырезали слова нежности и любви

На чуть желтоватой коже худощавой казашки,

Чьи груди были такими маленькими, что поместились в одной ладони.

Сигареты, которые никогда не тушили о плоский живот

Профессиональной пловчихи, рисуя на нем созвездие Большой Медведицы

(мне до сих пор стыдно за этот случай:

гасить сигареты об женщин – страшно вульгарно

Так могут делать только гопники).

Я стоял и плакал, повторяя: «Я никого не убивал»

И благодарность переполняла мое сердце

Если это – сон, значит, мне дан еще один шанс

И, может быть, я сумею понять, как иначе жить в этом мире.

Взошло солнце, я все еще продолжал плакать.

И я дал себе слово, что больше этого никогда не случится.

Я поехал на дачу, собрал все, что оставил на память,

Отрезанные соски, вырезанные губы, глаза, даже пальцы,

Вынес все это в лес и зарыл поглубже,

а потом попытался забыть это место.

А потом я продолжал жить, не обращая внимания на черный кокон, на предметы, которые словно подмигивали мне, спрашивая «ты помнишь?», на девушек в метро, в чьих глазах я читал предчувствие боли, которому не дано было сбыться. Я люблю ездить в метро, хотя у меня давно машина. Под землей электрический свет совсем по-иному ложится на коже людей, подземка – тот же бетонный подвал, и потому по лицам всех пассажиров так легко прочитать их судьбу.

Однажды я ехал на день рожденья, где-то через полгода после той ночи. На переходе с кольца вошла девушка, в дешевых, насквозь промокших кроссовках, в широких штанах со множеством карманов и почему-то в плаще, с которого ручьем лилась вода. Длинные светлые волосы прилипли к щекам и шее, она расстегнула плащ и сняла. Ей было, наверное, лет двадцать с небольшим, и когда она нагнулась убрать мокрый плащ в пластиковый пакет, я увидел, что мокрые волосы лежат на ее спине, будто уснувшие змеи. Светлые волосы, немного вьющиеся, влажные от дождя.

Она выпрямилась и увидела, что осталась в насквозь мокрой майке, обтягивающей небольшую, хотя чуть обвисшую, грудь. Она подняла брови и рассмеялась – и от этого смеха поезд замедлил движение, люди замерли, словно застигнутые взглядом Медузы. Именно смех, вовсе не грудь, смех, смех, хотя я до сих пор помню: сосок попадал ровно в кружок буквы R, светлая майка, красные буквы. Я прикусил губу, зажмурился и замер – и прежде чем время включили обратно, успел увидеть во всех деталях бетонный подвал и распятое в воздухе тело. Я знал; у нее не выбрит лобок, в пупке – золотое колечко, на ягодице – татуировка в форме розы, а светлый пух на ногах такой нежный, что я не могу без слез прикоснуться к нему. Я знал заранее: она умрет на пятый день, не выдержит сердце.

Я открыл глаза, ее смех не успел затихнуть. Я пошел к дальней двери вагона, и мне всю дорогу казалось: я хромаю, а ее отрезанная голова, словно ядро каторжника, привязана невидимой цепью к моей ноге. Смех на губах, а светлые волосы – будто змеи Медузы.

Я вышел на следующей остановке, поднялся на улицу и взял такси. Мне казалось, что все предметы смотрят на меня, волосы на моем теле стояли дыбом, шум машин неотличим от шума крови в ушах. В коридоре приятель подал мне руку: я дернулся, словно от удара током. Я снял куртку, пошел в комнату. Вечеринка была в самом разгаре, много хороших знакомых, пара друзей и несколько девушек, с которыми я спал когда-то. Я выпивал вместе со всеми, шутил и смеялся. В какой-то момент я встал, пошел на кухню, открыл ящик и достал небольшой нож из магазина «Икея». Я даже не обернулся проверить, не видит ли кто меня, а просто со всей силы, прямо через джинсы, воткнул нож в правое бедро. Кровь текла по моей ноге, но вспышка боли отрезвила. Шум в ушах стих, предметы заняли свои места, кожа вернула себе привычную чувствительность. Я взял в аптечке пластырь, пошел в туалет и заклеил рану.

За следующий месяц я убил троих.

В самом ли деле из-за женщин рушатся империи? Так ли важна форма носа Клеопатры? Была ли Анна Австрийская любовницей герцога Бекингема и если да, то какое это имело значение для осады Ла Рошели? Сколько мужчин было у Ольги Крушевницкой и сколько из них были готовы хоть чем-то пожертвовать ради нее? Как звали самую прекрасную женщину древнего мира? Как было имя первой красавицы Факультета экспериментальной и теоретической физики 1985 года выпуска?

Ольга выходит из «тойоты», кивает охраннику, поднимается на лифте в арендованный офис. Пять минут до начала встречи. Шестьдесят пять минут до момента, когда все будет решено. Если кто-нибудь может за меня помолиться, думает Ольга, пусть он это сделает. Влад, братишка, зажги свечку Ганеше, воскури что-нибудь косому Будде, просто выкури на худой конец полграмма гашиша за мой успех. Ксюша, пожелай мне удачи.

Они встречаются в дверях лифта на первом этаже. Молча едут вверх, не говоря ни слова. На секунду мешкают, перед тем как войти: дверь слишком узка для двоих. Григорий отступает, Константин проходит, они садятся.

Невозможно разместить трех человек за круглым столом, чтобы двое из них не оказались соседями. Они были бы рады сидеть друг напротив друга, но в результате сидят почти плечом к плечу – скорее соратники, чем соперники – касаются друг друга локтями, будто на первой парте, на семинаре по квантовой электронике или физике плазмы.

Ее звали Елена, Елена Прекрасная. Троя была разрушена из-за нее – и ее тезка навсегда похоронила дружбу Григория и Константина двадцать два года назад. Ольга знала об этом – и если сегодня она потеряет все, значит, форма носа Клеопатры важнее расчета, красота сильнее воли, старые обиды важнее разума.

Ольга начинает не спеша, начинает издалека, будто у них – обычное деловое совещание. Она показывает таблицы, придвигает диаграммы поближе то одному, то другому. Кладет на середину стола – и две головы склоняются над квартальным балансом.