Кресло русалки - Сью Монк Кид

Что, если он перепутал озарение с богадельней?

Что, если больше святости было в том, чтобы не упускать ту, другую жизнь?

Аббат сказал, что он примет обеты, ибо Бог желанен его сердцу, и он правда желал Бога, но – теперь он это знал – Джесси он желал больше.

И от этого было никуда не деться. Ему не позволила бы этого не только его плоть и сердце, но и душа тоже. Она старалась что-то сказать ему. В этом он был уверен. Находясь здесь, он прочно усвоил, что душа постоянно хочет выговориться, причем обычно в умопомрачительно загадочных формах – в снах, в путанице чувств и впечатлений, одолевавших его, когда он был один на болотах, а случалось, и в телесных проявлениях, так что он в свободные от поездок на болота дни старался как можно больше времени проводить в обществе других монахов, помогая им плести сети. Однако самым неотвязным языком души было желание. Порой сердце хотело того, что требовала душа.

– Полагаю, День Иоанна Крестителя лучше всего, – сказал его преосвященство.

– Простите, преподобный отец, но я не могу назначить дату сегодня. – Уит высоко поднял голову, скрестил руки на груди и широко расставил ноги поза главнокомандующего, которую он всегда использовал в суде во время вынесения приговора. Судебный обозреватель как-то сравнил его с Нельсоном на носу корабля в разгар битвы. – Не могу, потому что не знаю, смогу ли когда-нибудь вообще принять обеты. Не знаю, желанен ли Бог моему сердцу.

В кабинете воцарилась полная тишина. Она тяжело давила на барабанные перепонки, как в поднимающемся сквозь облака самолете. Преподобный Энтони подошел к окну и остановился перед ним спиной к Уиту.

Долгие минуты протекли, пока он наконец не обернулся.

– В таком случае ты навсегда обрекаешь себя на кромешную тьму. Побудь здесь столько, сколько понадобится, чтобы вновь обрести веру и принять решение. Да будет с тобой Господь.

Он поднял руку в знак того, что аудиенция окончена.

Бредя обратно в свой коттедж, Уит думал о бесчисленных мелочах на острове, которых ему будет не хватать. Аллигаторах, курсирующих по протокам, так что из воды выступали только их бугристые глаза. Устрицах, которые, когда никто не видит их по ночам, открывают свои раковины. Но больше всего о белых цаплях, взлетающих с болота в накидках из солнечного света.

Я начала одна плавать к болотному островку на птичьем базаре в старом каноэ Хэпзибы, приплывая туда задолго до появления Уита. Обустроила себе местечко, где чувствовала себя в укрытии, наедине с синими крабами и бродящими по мелководью белыми цаплями. Весь остаток марта и первые две недели апреля я уезжала на островок почти каждый день, сгорая от желания видеть Уита, но влекомая и ненасытной жаждой одиночества.

Я сказала матери правду, по крайней мере отчасти: я плаваю в каноэ по протокам, поскольку мне нужно время кое-что обдумать. Она немедленно уцепилась за это, придя к выводу, что я думаю о своем браке. Она заметила мое обручальное кольцо в игольнице и не упускала случая спросить: почему Хью так быстро уехал с острова и почему больше не звонит? Я говорила теперь по телефону только с Ди, каждую неделю, и она, словно заподозрив что-то в связи с моим затянувшимся отъездом из Атланты, не упоминала об отце.

– Что, семейные проблемы? – подпустила очередную шпильку мать и, прежде чем я нашлась что ответить, продолжила: – И не пытайся отрицать. Это у тебя на лбу написано, и я не понимаю, как ты собираешься уладить дела, если останешься здесь и будешь шляться по протокам.

И так изо дня в день.

Даже когда однажды Кэт и Хэпзиба заявились вместе, мать свернула на эту тему и принялась расписывать подробности моих ежедневных отлучек.

– В самом деле, – сказала она им, – сколько можно заниматься всякой ерундой? Она словно в детство впала, когда они с Майком по целым дням там пропадали.

Хэпзиба и Кэт переглянулись.

– Я плаваю туда, чтобы подумать и побыть одной, – торопливо сказала я.

Когда подруги собрались уходить, я проводила их до крыльца.

– Это правда, я встречаюсь с ним, – призналась я. – Каждый полдень, часа на два. Но большую часть времени я там одна, не знаю зачем – просто нужно побыть наедине с собой.

– Похоже, ты странствуешь, – сказала Хэпзиба.

На какое-то мгновение я непонимающе уставилась на нее, но потом вспомнила, что она говорила на экскурсии о людях из племени галла, уходящих в леса.

Уверена, что мои одинокие посещения птичьего базара были своего рода миграцией, но сомневаюсь, чтобы такой же возвышенной, как лесные уединения галла. Мои носили определенно чувственный характер, своего рода связь между мной и островом. И, конечно, Уитом.

Я понимаю. Они вносили неясность во все – в мои заботы о матери, в то, почему она читает книги из монастырской библиотеки, в то, что она вовлечена в своего рода «белое мученичество». Это стало понятно задним числом – по тому, насколько лучше она теперь выглядела. Готовила монахам, была деловитой, усердной – нормальной.

Теперь я стала предаваться странным забавам, дерзким, экстравагантным выходкам, немыслимым два месяца назад.

Однажды днем, сразу после весеннего равноденствия, я сидела рядом с шалашом Уита, наблюдая, как кулик вьет гнездо на болоте, и слушая «Потанцуем» Дэвида Боуи по плееру, который отыскала в центральном универмаге. День был удушливо-жаркий, и улитки сидели в траве, замерев. Белые, серые цапли и сорочаи теснились на отмелях так плотно, что это напоминало гравюры Одюбона. Заметив рядом маленькую водяную черепаху с ромбовидным узором на спине – Майк обычно называл их «отбивными», – я встала и последовала за ней.

Эта тварь напомнила мне о черепе, который занимал теперь постоянное место на крабовой ловушке в шалаше, а он, в свою очередь, о Кэт, Хэпзибе и матери, танцующих на девичнике. Представив их, я начала слегка раскачиваться. Я никогда не танцевала на девичниках; это было их дело. Позже, уже взрослой, я стеснялась танцевать, чувствуя себя слишком скованной даже наедине, но в тот день, когда Дэвид Боуи настойчиво твердил мне в ухо – «Потанцуем, потанцуем», – я начала танцевать в полном самозабвении, юбка моего белого муслинового сарафана блестела, как у Айседоры Дункан. Мне нравилось чувствовать свое тело в движении, раскрепощенным.

Каждый день я брала плеер на островок и танцевала под все кассеты, какие только удавалось раздобыть в центральном универмаге: Хулио Иглесиаса и Вилли Нельсона, исполнявших «Всем девушкам, которых я любил», под «Влюбленную женщину» Сти ви Уандера, под музыку из «Грязных танцев». Я купила даже «Пинк Флойд».

Потом, окончательно выдохшись, я ложилась рядом с лужицей жидкой глины и обмазывала блестящим черным месивом руки и ноги, словно проходила курс похудения в грязелечебнице. У глины был теплый, живой, хлорофилловый запах, отдававший гнилью, как бумажные фабрики под Саванной, но мне это было нужно. Даже не могу сказать зачем; мне кажется, это было иррационально. Я лежала, пока лепешки грязи подсыхали на моей коже, сладострастно предаваясь этому занятию час, а то и больше, глядя в небеса, отражавшиеся в воде протоки, и чувствуя непрекращающееся дыхание земли, движущейся вокруг меня.