Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Признавая необходимость перемен и тем самым невозможность прежнего бытия, провинциальные ревнители искали идеал в прошлом и были решительными противниками сближения с Западом. Они жили другим временем, не замечая, что оно плохо согласовывалось с настоящим.

Взгляды столичных ревнителей предполагали создание иной модели развития, лишенной замкнутости и неподвижности. Грекофильство столичных ревнителей подразумевало обращение к «еллинской мудрости». Правда, к XVII столетию греческая образованность была тупиковой. Но уравнение в чинах и обрядах с восточной церковью было одновременно и уравнением с православной церковью Украины и Белоруссии, а это имело не только религиозное и политическое, но и культурное значение: благодаря посредничеству малороссийских и белорусских старцев Московская Русь получала возможность приобщаться к европейским знаниям.

Конечно, это было весьма скромное приобщение. Да и сама европейская образованность новоявленных учителей не блистала глубиной — ведь Речь Посполитая и тем более ее православные окраины не претендовали на интеллектуальные глубины. Но та доля «латинства» киевских учителей, которая для старолюбов была синонимом католичества, для столичных ревнителей была ученостью. И в самом деле, латынь была языком не только мессы, но и науки, университетов, книг. Грекофильство на поверку оборачивалось возможностью расширить кругозор, повернуться к европейской культуре и образованности. Правда, сам этот поворот поначалу слабо заметен: настолько еще православно ортодоксально первое поколение приезжих старцев из Малороссии. Но Аввакум скорее не холодным разумом, а интуицией гениального писателя уловил западническую ориентацию происходящих перемен и выразил весь свой ужас насмешливо-горьким восклицанием: что-то тебе, Русь, захотелось немецких порядков и обычаев!

Просветительская программа столичных ревнителей была чрезвычайно умеренной. Но именно в этой умеренности и была ее сила, поскольку она точнее всего отвечала сознанию современников. Вся обстановка в стране подталкивала к единственному пути, соответствовавшему духовному и психологическому состоянию общества. Пути, отражавшему потребность использования достижений европейской культуры и образованности. Пути, который предлагали столичные грекофилы, нашедшие первых учителей в непугающем русского православного человека обличье мудрых киевских старцев.

Восприятие западноевропейской культуры при украинско-белорусском посредничестве было приемлемым еще и потому, что дозы ее были гомеопатическими. Только такие дозы и было способно на тот момент «переварить» общество, питавшее после Смуты великую подозрительность в отношении всего иноверческого. Петровское реформирование с сильно действующими лекарствами было просто невозможным — организм страны его бы отторгнул.

В споре бывших единомышленников, столичных и провинциальных боголюбцев, столкнулись, по сути, две различные модели социокультурного развития страны. Модель Вонифатьева и его сторонников с ее умеренной просветительской ориентацией возобладала. Возобладав же, остро поставила проблему ее созидателя.

Первые «авангардные бои», которые не без успеха провел на излете 40-х годов Стефан Вонифатьев, обнаружили главную слабость ревнителей — отсутствие авторитетного и деятельного лидера, способного превратить высокие мечтания в прозаическую явь. Сам царский духовник при всем своем бесспорном авторитете для такой роли подходил плохо: то ли по преклонности своих лет, то ли по душевной доброте, а скорее всего — из-за того и другого одновременно. Острое столкновение Вонифатьева с патриархом Иосифом на февральском соборе 1649 года — предел, далее которого он не посмел ступить. Между тем было абсолютно ясно, что заставить патриарха пойти на новые уступки необходимо, и не единожды, что само дело церковного «исправления» потребует невероятного напряжения всех сил и воли. Словом, нужен был не просто единомышленник, а человек церкви, способный провести церковную реформу. Алексей Михайлович, несмотря на малоопытность в подобного рода делах, вполне понимал это. Тем более что это понимание разделял и подкреплял сам Стефан Вонифатьев, озабоченный будущностью планов ревнителей. Складывалась ситуация неординарная: судьба в лице царя-ревнителя и его духовного окружения как бы заранее предуготовляла будущему церковному реформатору взлет необычайный, почти фантастический. Ветер поднимался штормовой, и дело было за тем, кто осмелится наполнить им свои паруса.

Осмелился Никон.

Родись Никон тремя десятилетиями раньше, он со своим темпераментом и наклонностями легко мог бы угодить в атаманы «вольных казаков» или сыграть роль, подобную роли Прокопия Ляпунова в событиях Смуты — по натуре он был разрушителем и ниспровергателем. Но Смута закончилась, и с ней канули в Лету возможности нетрадиционного раскрытия личности, ее реализации вопреки происхождению и социальному положению. Изменить статус, особенно крестьянскому сыну, каким был Никон, — дело весьма и весьма трудное. Одним из немногих законных путей оставалась церковная карьера. Ее и избрал Никон, в миру Никита Минич.

Священствовать Никон стал рано, «в неком селе» близ Макарьевского Желтоводского монастыря. В 1627 году его «сманили» в Москву купцы. Но вскоре благополучно складывавшаяся жизнь неожиданно дала трагический сбой. В один год один за другим умерли все три его сына. Для нас навсегда останутся тайной страдания Никиты Минича. Но точно известно, что обрушившиеся несчастья молодой священник истолковал как знак свыше, призыв уйти из мира.

Уговорив жену постричься в монастырь, Никита отправился в Анзерский скит, расположенный в Белом море близ Соловков. Здесь на тридцать первом году жизни он принял постриг. Внутренняя мистическая предрасположенность и трагическая случайность, столкнувшись, высекли искру, от которой через два десятка лет запылает раскол. Разумеется, связь здесь не столь прямолинейная, и не одна «никоновская искра» распалила раскольничьи гари. И все же сколько случайностей, непредвиденных обстоятельств, из которых слагаются судьба человека и история страны!

Кто знает, как повернулась бы линия жизни священника Никиты, не оборвись так рано нити, связывающие его с миром? Ведь малолетних детей нельзя было уговорить постричься, как жену. Нравственный долг был прост, как Моисеева заповедь: поднять сыновей и уже потом, по влечению или стечению обстоятельств, надеть монашеский клобук. Нет оснований сомневаться, что и через десять лет Никон мог это сделать и сделал бы. Но маловероятно, чтобы он сумел тогда сменить скромный клобук на патриарший омофор. Просто не успел бы за своей невостребованностью.

Никоновский уход из мира обернулся его возвращением в этот мир. Время, как мы помним, создало новый тип подвижничества: не молитвенное затворничество, а наставничество и учительство в миру. Этот тип очень подходил деятельному Никону, аскетизм которого в личной жизни, кажется, лишь фокусировал избыток жизненных сил для церковного и общественного служения. Никон мог вполне искренне в момент ссоры с царем уверять, что патриарший посох он взял не по своей воле, уговором и с оговором — владеть им не более трех лет. Но это все поза. Никон жаждал подвижничества. Подвижничество предполагало дело. Делом стала власть.