Красная гиена - Вероника Эскаланте Льяка

– Мони…

– Эва, правда, я не хотела проявлять невежливость, ты была очень добра ко мне в эти дни.

– Мони, мне нужно поговорить с тобой о смерти Лети. Не знаю, с чего начать… Я кое-что тебе покажу.

Под пристальным взглядом Моники Альмейды она вынула снимок из сумки, мгновение посмотрела на него, а затем, словно в замедленной съемке, протянула подруге. Глянув на фотографию, Моника достала очки из кармана халата. Изображение прояснилось, она узнала мужа своей подруги и Клаудию Косио. Второй мужчина был ей незнаком. Она изучала фотографию несколько долгих минут, показавшихся Эванхелине Франко часами. Время, каким они его знали, остановилось для обеих; после смерти дочери Моника Альмейда жила в безвременье. Она ощутила толчок, похожий на удар током; пробежавшая по спине к мозгу волна сковала холодом оба полушария и сердце. Ей пришлось подойти к одному из стульев в холле и упасть на него под тяжестью обрушившегося на нее осознания: дочь сделала снимок на «Поляроид», подаренный отцом.

Эванхелина не знала, что сказать, что сделать. Она пришла в дом семьи Альмейда, исполненная ненависти, гнева, разочарования, жажды мести, с острой болью в ребре, там, куда ее ударил муж.

– Рикардо! Рикардо! – закричала Моника со стула, на который рухнула.

Альмейда сбежал по лестнице.

– В чем дело? – Увидев едва живую жену, он даже не поприветствовал Эванхелину. Та отступила на два шага и крепко вцепилась в свою сумку, словно в спасательный круг, чтобы не утонуть в вызванном ею шторме.

Моника передала снимок мужу.

– Летисия была с ними, – объяснила она потерявшему дар речи Рикардо.

Он подошел к Эванхелине и взял ее за локоть.

– Ты знаешь, что случилось?

Женщина покачала головой. В какой-то момент она попросила разрешения сесть, отвечая на вопросы отца Летисии. Эванхелина поведала им то же самое, что и Антонио Гомесу. Сестра сопровождала ее к редактору газеты и вела с ним беседу. «Ты должна пойти к Альмейда, Эва, – сказал ей Гомес, – они должны узнать правду, прежде чем это попадет в новости». Чета Альмейда обсуждала, стоит ли звонить родителям Клаудии Косио. Эванхелина извинилась:

– Я должна идти домой.

Если бы она осталась, то услышала бы, как родители девушек решают, что делать дальше.

Услышала бы, как Марио Косио (которого она недолюбливала из-за плохого обращения с женой, напоминавшего Эванхелине ее собственную участь) утверждал, что лучше им не становиться на пути у судебных или прокурорских чиновников и оставить все как есть, ведь смерть дочерей не отменишь.

Она также услышала бы, как Марта Косио впервые со дня их знакомства назвала мужа трусом.

Увидела бы вставшего между ними Рикардо Альмейду, но прежде всего – Марту, наставившую на мужа указательный палец: «Нет, Марио, ты больше меня не тронешь».

Она также не увидела, как Марио Косио вышел, хлопнув дверью, а женщины заключили друг друга в объятия.

Если бы Эванхелина стала свидетелем всей этой сцены, она бы сейчас была жива.

Они согласились, что лучше всего обратиться за советом к адвокату, попытаться выйти на судью, на прокурора. Составили список влиятельных друзей в администрации, из тех, кого считали менее коррумпированными. Рикардо Альмейда утверждал, отрицал, высказывал мнение, но в его сознании все больше креп образ револьвера «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, с которым он ходил в тир один-два раза в месяц.

Утром он ушел, сказав, что по возвращении свяжется с адвокатом.

Мужчина явился в дом Умберто Франко в самый разгар переполоха, вызванного смертью Эванхелины. Он подождал в машине, пока все разъедутся и Франко с Передой останутся одни.

* * *

– Нет, Рикардо! – кричит Моника Альмейда, распахивая дверь кабинета.

«Я успокоюсь, только когда эти ублюдки окажутся в тюрьме или в могиле», – заявил он ей, ложась в постель на рассвете, чтобы хоть немного поспать. Им это не удалось.

Прождав мужа все утро, Моника Альмейда решила проверить, на месте ли пистолет, а не найдя оружия, догадалась о намерениях Рикардо и побежала искать его в доме Франко.

В этот момент Умберто Франко бросается на сеньора Альмейду.

Отец Летисии нажимает на спусковой крючок.

Сцена на секунду застывает, затем Франко падает на пол в грохоте и треске сломанных вещей.

Пятнадцатый фрагмент

После смерти матери наружность отца изменилась катастрофически. Борода без стрижки и ухода росла как попало, превратившись в разрозненное скопление волосков, густо заросшие участки перемежались с проплешинами. Они будто не желали соприкасаться, как и мы: трое убийц в одном пространстве, совершенно не связанные друг с другом. Три волоска из бороды моего отца, не имеющие ничего общего, кроме расходов на занимаемое помещение.

Он перестал носить костюмы. Если для матери самым ценным достоянием была обувь, то для отца – костюмы, сшитые на заказ. Жена являлась его основным источником дохода, который он тратил на шляпы, пиджаки, брюки, рубашки, галстуки. Подручный-щеголь, первоклассный торговец детьми.

Следовало бы классифицировать соучастников в зависимости от преступления.

Есть пособник и сообщник. Сообщник действует наравне с преступником, помогает сознательно и добровольно, вносит существенный вклад в исполнение замысла.

Пособник же – лицо, вовлеченное в совершение преступления или причастное к нему, но не являющееся непосредственным исполнителем.

Мой отец был и сообщником, и пособником. Ответственным за сотворение Людоедки. Мозговым центром предприятия. Больше чем помощником: он руководил моей матерью и принимал решения.

Отец специализировался на продаже детей. Возможно, поэтому он любил носить костюмы, будто коммивояжер, продавец энциклопедий или пылесосов: позвольте предложить вам последние новинки детей для домашнего обихода.

Без моей матери его жизнь потеряла смысл: сколько веревочке ни виться, а пришел конец и соучастию, и товару для продажи.

Однажды он переступил порог «Ла Кебрады» и исчез. Оставил свои костюмы в шкафу и не вернулся домой. Отец часто не ночевал дома, поэтому я заметил его отсутствие только через неделю. Я спросил о нем Хулиана – брат в ответ лишь пожал плечами.

Неделю спустя я провел ревизию в спальне родителей. Вторгся на неизведанную территорию, в запретную комнату, словно совершая преступление более серьезное, чем убийство женщин. В шкафу по-прежнему висела материнская одежда, и от ее запаха я едва не сбежал. Обонятельная память о матери что-то перевернула во мне. Я отшатнулся и упал на пол, хватая ртом воздух. С пола я оглядывал развешанные на плечиках вещи, застывшие в безвременьи. Ткань прошлого, которая цеплялась за настоящее. Я принялся срывать эти анахронизмы с плечиков и бросать один на другой, образуя гору из геологических пластов существования моей матери. Осколки прошлого, запечатлевшие все этапы моей жизни. Воспоминания,