Гремучий студень - Стасс Бабицкий

чугунок, плюхнул в миску каши и взялся за ложку. Лукерья повернулась, чтобы уйти. Прятаться в сенях дольше — слишком рискованно. Но тут амбал перестал чавкать и спросил:

— А ты фотопортреты Клавкины сжег?

— Конечно, сжег! — уверенно ответил Степка.

— Все шесть?

— Да, — но это уже прозвучало не столь уверенно.

Хруст облизал деревянную ложку и стукнул юного бомбиста в лоб.

— Ай! — взвыл Огонек. — Больно же.

— Идиотина! Сказано: уничтожить, чтоб и следа не осталось.

— Ну как я такую красоту сожгу? Мила она мне.

— Тем более спалить должон, — лысый смачно рыгнул и снова принялся за кашу. — Сам съяглишь[31], коли башковитый. Вот завтра сцапают тебя. Обыщут, найдут ее мордашку картонную. Сам сгинешь, и Клавку под пытки подведешь. А как начнут ее пытать — сдаст всех остальных. Бабы они слабенькие, и не только на передок.

Он глумливо захохотал, из раззявленного рта во все стороны полетели крошки.

— Давай сюда карточку.

— Не дам!

Степка попытался вскочить, но тяжелая рука пригвоздила его к лавке. Боролись они недолго. Хруст сноровисто обыскал юнца, не переставая при этом жевать, нашел фотографию в кармане сюртука и тут же разорвал в мелкие клочки.

— Так-то надежнее.

— Ты!!! — Огонек медленно поднялся на ноги и зашипел, словно дикий кот. — Ты мне за это заплатишь!

— Брось, — спокойно ответил амбал. — Лучше водки выпьем.

Стаканы примирительно звякнули. Молодой бомбист со вздохом зачерпнул из плошки горсть квашеной капусты.

— Ты с нами недавно, потому старшого не знаешь, — объяснил Хруст, — а он на расправу скор. Нашел бы у тебя этот портретик, и каюк. Отправился бы вслед за Рауфом. Видал, что старшой с Бойчуком сделал?

Лукерья хотела уйти, но тут бандит снова назвал проклятую фамилию. Бойчук. Где он? Что с ним? И кто такой старшой? Придется еще немного задержаться.

— Ты про руку, что ли, скрюченную? — догадался Огонек.

— Про нее, да.

— Погоди-ка, но ведь это в детстве… Мельник… Бойчук сам рассказывал.

— Мельник! — хмыкнул Хруст. — Это все сказки. А вот как взаправду было. Два года тому бросили мы бомбу в дом, где офицер жандармский жил. Всех убили, одна девчонка пятилетняя убереглась. Да как убереглась… Ноги ей взрывом оторвало, все равно не жить. Но померла не сразу. Бойчук сел возле нее, по голове гладил, утешал. А как отошла, молитву прочел и глаза закрыл. Вернулись мы с задания, старшой схватил бронзовую канделябру и раздробил Фролу пальцы.

— За что? — удивился Степка.

— За то самое. Он еще приговаривал: «Этой рукой дитё приголубил? Этой?!» — лысый плеснул еще водки, на этот раз только себе, выпил махом. — Наука такая. Чтобы Бойчук впредь не смел думать о жалости к врагу. И чтобы другим неповадно было.

— Разве девчонка нам враг?

— А то нет? Жандармское отродье. Пожалеешь бедняжку, не пришибешь, а она тебя на суде опознает. Пальчиком ткнет, скажет: «Вот этот, тощий, моего папку убил». И повесят тебя, Огонек, за шею твою жалостливую.

— Сплюнь! Накаркаешь еще.

Огонек встал из-за стола и пошел к выходу. Лукерья уже нащупала в рукаве пистолет, но бомбист свернул к маленькому комоду в углу и достал головку чеснока. Обернулся к товарищу, пронзенный внезапной мыслью.

— Это что же выходит, раньше старшой с вами ходил? Бомбы метать?

— Не. Старшой — это мозг нашей ячейки. Он всегда в тени должон быть.

— Как же он узнал про Бойчука и девочку? — бомбист вернулся к столу, очистил зубок чеснока и стал натирать им горбушку ржаного хлеба. — Ты что ли сказал?

— А чего сразу я? — насупился амбал. — Я не болтливый.

— Рауф? Нет, он же после меня в ячейку пришел. Тогда кто? — тут Степку осенило. — А-а-а, Тихоня. Они же с Бойчуком как два пса в одной будке, вечно грызутся.

— Скоро это кончится, — Хруст отодвинул миску и стакан. — Я после обеда заезжал к старшому. Он велел как вернется Тихоня, сразу же его и прибить.

— А его-то за что?

— Говорит, предателем оказался не Рауф, а Тихоня. Задумал сдать нас жандармам. Устроит ловушку, а сам выскользнет. Потому и приговор: смерть. Только надо прибить его по-тихому. Смешно выходит… Тихоню по-тихому!

— Ш-ш-ш-ш! — Огонек понизил голос. — Гляди, чтоб Клавка не услышала. Она вот-вот вернется.

— А она ушла? — амбал обшарил взглядом пустую кровать. — Я и не заметил. Куда это? Да еще и посреди ночи?

— Заплохело ей. Пошла на двор сбрудить. Может каша прокисла?

Хруст шумно втянул носом.

— Не, каша свежая. Вкусная. Будешь? Нет? Ну, дело твое. А Клавке про приговор знать не надобно. Для нее Тихоня просто исчезнет, а мы потом расскажем, что его в охранке затерзали до смерти. И барышня наша бегом кинется убивать Алексашку. Бабы — они мстительные по природе. Вот был у меня случай в Сызрани…

Журналистка решила, что дальше слушать нет никакого смысла. Повернулась, чтобы выскользнуть за дверь и бежать за подмогой, но на пороге столкнулась с Клавдией. Обе вскрикнули от неожиданности и на секунду растерялись, но бомбистка пришла в себя первой.

— Сюда! Бегом! — крикнула она и ударила незваную гостью наотмашь по лицу. Меркульева даже не успела достать вело-дог, спрятанный в рукаве.

Хруст выскочил в сени, срывая занавеску.

— Ай да Клавка! Шпиёнку споймала.

Он сгрёб Лукерью в охапку и поволок в комнатенку.

— Кто такая? — набросился Огонек. — Зачем пришла? Что вынюхивала?

— Какая тебе в том разница? — Хруст обхватил горло девушки огромными пальцами. — Придушу ее и бросим в реку, пока темно. Камень привяжем — вмиг потонет, одни бурболки пойдут. А шубку вон, Клаве отдадим. Взамен потерянной душегреи.

— Вот еще! — фыркнула бомбистка. — Стану я