На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

Дом в городе сырой, темный, лестница грязная, пахнет немытой посудой, воздух спертый от ненависти соседей и непроветриваемых комнат. Работы мало, тем больше времени для раздумий. Обоим безрадостно. Как будто все потянулось за ними следом. Адольф торчит на кухне и не понимает, почему ничего не меняется. По вечерам, когда они, прочитав газеты и убрав со стола, сидят друг против друга, дом опять погружается в облако уныния, и у него начинает кружиться голова оттого, что он напряженно слушает и думает. Жена принимается за хозяйство, чистит плиту. Когда он говорит: «Иди сюда, Мари», – она откладывает наждак и тряпку и подходит, а когда притягивает ее к себе и, такой одинокий, шепчет: «Мы справимся, Мари», – кивает, но молчит. Она не весела, как ему бы того хотелось. Он не знает, что дело не только в ней, но и в нем, что они разжились за четыре года разлуки и теперь друг другу в тягость.

– Скажи же что-нибудь, – требует он.

Она пугается и, желая угодить, что-то говорит, но что же она может сказать, если в доме, на кухне ничего не происходит! А когда двое доживают до того, что разговаривать приходится, то не выйдет таких разговоров, чтобы все наладилось. Хорошо разговаривать, когда под словами – счастье, когда слова выходят легкие, живые. Но как может помочь такая непостоянная и обманчивая штука, как слова, если кругом беда? От них все становится только хуже.

Адольф следит за женой и видит вместо нее другую, молодую, веселую женщину своих воспоминаний, которую не может забыть. Вскипает злость, и он раздраженно бросает:

– Все еще думаешь о нем, да?

И когда она смотрит на него большими глазами и он понимает, что не прав, это заводит его еще больше:

– А как же иначе? Ты ведь раньше была другая! И зачем только вернулась? Могла бы остаться с ним.

Каждое слово причиняет боль ему самому, но кто же из-за этого будет молчать! Он говорит, говорит, пока жена не замирает у раковины в углу, куда не падает свет, и не начинает плакать, как заблудившийся ребенок.

Ах, все мы дети, заблудившиеся, глупые дети, и всё-то вокруг нашего дома ночь.

Адольф не выдерживает и уходит, бесцельно бродит по улицам, ничего не видя, останавливается у витрин; он идет туда, где светло. Звенят трамваи, мимо проносятся автомобили, в желтом свете фонарей стоят проститутки. Покачивая широкими задами, они смеются и пристают к нему. Адольф спрашивает: «Ты веселая?» – и идет с ними, радуясь, что увидит и услышит что-то другое. А потом опять не знает, что делать; домой не хочется и все-таки хочется; и он бросается в пивную и надирается.

Тут я его и нахожу; слушаю, смотрю, как он, вращая мутными глазами, бормочет что-то заплетающимся языком: Адольф Бетке, опытнейший, лучший солдат, вернейший друг, который стольким помог, а кой-кого и спас. Когда вспыхивали световые ракеты и нервы лопались от враждебного натиска и смерти, он был мне поддержкой и утешением, матерью и братом; мы спали бок о бок в отсыревших подземных туннелях; он укрывал меня, когда я бывал болен; он умел все, всегда знал, что делать; а теперь висит тут на проволочном заграждении, раздирая себе руки и лицо, и глаза у него совсем помутнели.

– Знаешь, Эрнст, – говорит он с безнадежностью в голосе, – останься мы там, мы бы хоть были вместе.

Я молчу, только смотрю на свой рукав, где так и не отстиралось несколько красноватых пятнышек крови – крови Вайля, которого застрелили по приказу Хееля. Вот до чего мы дожили. Опять война. А братства нет и в помине.

Свадьбу Тьяден гуляет с лошадиной бойней в полном составе. Работка оказалась настоящей золотой жилой, в равной степени усилилась привязанность Тьядена к зайке Марии.

Утром молодожены отправляются на церемонию бракосочетания в черной лакированной коляске, обитой белым шелком и запряженной, разумеется, четырьмя лошадьми, как и полагается заведению, живущему коняшками. Шаферами Вилли и Козоле. Вилли по этому торжественному случаю приобрел пару белых перчаток из чистого хлопка. Это было непросто. Сначала Карлу пришлось доставать шесть купонов на транспорт, а потом два дня длились поиски, поскольку ни в одном магазине не имелось в запасе нужного Вилли размера. Но все это окупилось. Белые, как известка, мешки, которые он в конечном счете нашел, потрясающе смотрятся со свежеокрашенным фраком. На Тьядене настоящий фрак, зайка Мария в свадебном платье с фатой и в миртовом венце.

Перед отъездом в отдел регистрации происходит недоразумение. Подошедший Козоле видит Тьядена во фраке и складывается пополам от смеха. Придя в себя, он смотрит на блестящие оттопыренные уши Тьядена над высоким воротником, и все начинается заново. Ничего не помогает, а ведь если его скрутит в церкви, он сорвет всю церемонию – и в последний момент в качестве шафера подключаюсь я.

Бойня празднично украшена. Вход убран цветами и молодыми березками, и даже в убойном цехе висит гирлянда из еловых ветвей, к которой Вилли под громкие аплодисменты прикрепляет транспарант «Добро пожаловать».

На столе, ясное дело, ни грамма конины, в мисках дымится лучшая свинина, а по центру огромное блюдо с нарезанной запеченной телятиной.

После телятины Тьяден снимает фрак и отстегивает воротник. Это позволяет Козоле утолить голод, поскольку до сих пор он не мог смотреть в сторону жениха, не подвергаясь риску снова пасть жертвой асфиксии. Мы следуем примеру Тьядена, и становится уютно.

Ближе к вечеру тесть зачитывает документ, согласно которому Тьяден теперь является совладельцем бойни. Мы поздравляем его, и Вилли в своих белых перчатках вносит наш свадебный подарок – латунный поднос с набором из двенадцати граненых хрустальных рюмок. К ним прилагаются три бутылки коньяка из запасов Карла.

Вечером ненадолго заходит Людвиг. По настоятельной просьбе Тьядена он приходит в форме, поскольку жених хочет показать своим, что у него в друзьях настоящий лейтенант. Но Людвиг быстро уходит. Мы сидим до тех пор, пока на столе не остаются одни кости и пустые бутылки.

На улицу выходим уже в полночь. Альберт предлагает отправиться в кафе «Грегер».

– Да все давно закрыто, – говорит Вилли.

– Мы зайдем сзади, – настаивает Альберт. – Карл в курсе.

Идти туда, в общем-то, никому не хочется. Но Альберт уговаривает нас, и мы наконец соглашаемся. Меня это удивляет, потому что обычно он всегда спешит домой первым.

Хотя со стороны улицы в «Грегере» все темно и тихо, пройдя через двор в задние двери, мы обнаруживаем, что гульба кипит вовсю. «Грегер» – заведение спекулянтов, тут почти каждый день веселятся до утра.

Часть помещения оборудована кабинетами, где стоят небольшие кушетки и которые можно задернуть красными бархатными занавесями. Большинство и задернуты. Это «винная». Оттуда доносятся писк и смех. У Вилли рот до ушей:

– Частный бардак Грегера.

Мы занимаем места спереди. Кафе забито до отказа. Справа столики шлюх. Где успехи в делах, там и радость жизни, поэтому двенадцать проституток даже немного. Правда, у них есть конкуренция. Карл показывает нам фрау Никель, пышную, разряженную черноволосую даму. Ее муж всего-навсего мелкий спекулянт, зарабатывающий от случая к случаю, без нее он бы умер с голоду. Поэтому она ему помогает, до начала деловой встречи обычно проводя у себя дома часовые переговоры с его партнерами. За всеми столиками царит оживление – перемигивание, перешептывание, шушуканье, галдеж. Люди в куртках, без воротничков тащат в углы тех, кто в английских костюмах и новых шляпах, из карманов украдкой достаются какие-то пакетики, образцы, их проверяют, возвращают, снова предлагают, появляются блокноты, приходят в движение карандаши, время от времени кто-то бросается к телефону или на улицу, в воздухе витают вагоны, килограммы, масло, сельдь, шпик, доллары, гульдены, справочники, всяческие акции и цифры. Рядом с нами чрезвычайно живо обсуждают вагон угля. Но Карл пренебрежительно отмахивается: