Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса - Марк О’Коннелл

спальню, затапливая все вокруг, пока я прижимаю дочку к себе. Самые простые вещи, казалось, заключали в себе одну настойчивую цель – провозвестие. Катастрофа заключительного акта была вписана в декорации нашей жизни.

Как-то тем летом, в субботу, мы с двумя друзьями сидели в парке на ковриках, ели чипсы и бутерброды и грелись в жарком полуденном воздухе. У них был маленький сын, ненамного старше нашей девочки. Младенцы спали в своих колясках, из одеял мы соорудили подобие навесов, чтобы защитить их от солнца.

Моя жена спросила наших друзей, есть ли у них в планах третий ребенок. Нет, сказали они. Если возникнет какая-то чрезвычайная ситуация и им нужно будет быстро уходить, они могли схватить по одному ребенку и убежать; с тремя они были бы гораздо менее мобильны. Наши друзья вроде как шутили, но в то же время и не шутили.

Все то лето мы с женой время от времени возвращались к этой мысли. Стоит ли нам хранить детские вещи на случай, если нам захочется «зайти на третий круг»? Как правило, наступала пауза, и один из нас произносил: с двумя мы можем схватить по одному и убежать.

По социальным сетям ходил мем о собаке, сидящей за столом в комнате, охваченной пламенем. На первой картинке собака улыбается, перед ней на столе чашка кофе. На второй она улыбается еще решительнее, хотя пламя приближается, в облачке над ее головой текст: «Все в порядке». В те дни я много размышлял над картинками. Мем часто всплывал в разговорах. Мы наблюдали за лесными пожарами, бушующими по границам Европы, видели алую карту и желтовато-коричневую траву в парке и говорили, что все в порядке. Мы пытались произносить это всерьез, хотя знали, что это не так.

Однажды я рассказал об этом меме своему психотерапевту. Она была незнакома с ним – пробел в ее знаниях меня успокаивал, – но она знала, к чему я клоню, говоря об этом.

– Вы когда-нибудь пытались как-то по-другому взглянуть на проблему? – спросила она.

– Как по-другому? – спросил я. – Что мы не в заднице?

– Ну да, – сказала она. – Есть один психолог, довольно известный, который написал книгу о том, как со временем все улучшалось для человечества и что сейчас лучший момент в истории, чтобы жить.

– Вы говорите о Стивене Пинкере? – догадался я.

– Возможно, – ответила она. – У меня ужасная память на имена.

– Пышная грива серебряных локонов? Похож на Брайана Мэя из «Королевы»? Все время твердит об эпохе Просвещения?

– Да, – сказала она. – Думаю, это он.

– Я не нахожу его убедительным, – сказал я более пренебрежительно, чем намеревался.

Она пожала плечами в своей особенной французской манере, подняв брови и склонив голову набок. Она явно не собиралась жертвовать последними пятнадцатью минутами нашего сеанса ради защиты Стивена Пинкера.

Наступила тишина. Я смотрел в окно, слушал дребезжание приближающегося трамвая и думал о волосах Пинкера. Не мог никак решить, была его грива роскошной или ужасной. Как и в случае с самим миром, размышлял я, все зависит от того, как ты к ней относишься. Для выдающегося поборника ценностей Просвещения – прогресса, разума, науки и всего такого – его волосы, безусловно, были тематически последовательны, поскольку выглядели как один из тех напудренных париков, которые носили мужчины в восемнадцатом веке. Я решил, что эти волосы были определенно волосами оптимиста, но, несмотря на это – или, может, как раз из-за этого, на самом деле они были ужасны. Я все смотрел в окно, и тут меня осенило: как странно, ведь у многих великих мыслителей-пессимистов, напротив, были потрясающие волосы.

Я подумал о Сэмюэле Беккете с его несравненной стальной ершистой гривой и безжалостным видением бессмысленности существования и о Э. М. Чоране, который, несмотря на все свое красноречивое осуждение существования как непоправимой катастрофы, обладал, несомненно, самой вычурно-изящной прической во всей истории философии. А еще был Кафка с его огромной, разделенной пробором шапкой черных как смоль волос, венчающей высокий лоб, будто дополнительный мозг. «Интересно, – подумал я, – как эти люди умудряются сохранять и безупречно уложенные волосы, и неизменно мрачные взгляды на человеческое существование».

– Что приходит вам на ум? – спросила меня психотерапевт.

– Немногое, – ответил я.

Такое часто случалось со мной во время терапии. Наступало долгое молчание, и я ловил себя на том, что у меня возникают самые глупые и легкомысленные мысли. Мысли, которые даже по просьбе выразить их я не хотел облекать в слова, опасаясь, как бы мне не показалось, что я воспринимаю весь процесс терапии недостаточно серьезно.

И я заговорил, как часто делал это на сеансах, о своем ощущении еще не проявившегося кризиса, о предчувствии, которое я лелеял, что все, в каком-то смутно очерченном, но тем не менее абсолютном смысле, обречено пойти к чертям. Мой психотерапевт хотела знать, было ли это ощущение надвигающегося кризиса чем-то, о чем я думал, или чем-то, что я чувствовал.

– Трудно сказать, – ответил я. – Для меня различие между мышлением и чувством не столь явно, как для вас.

– Но это две совершенно разные вещи, – настаивала она. – Я заметила, что, когда говорите об этом, вы жестикулируете у головы, и это наводит меня на мысль, что вы об этом думаете.

– Возможно, – сказал я. – Но разве нельзя иногда что-то чувствовать и в голове?

Она бросила на меня один из своих насмешливых предостерегающих взглядов. По неведомым мне причинам это выражение лица было одним из ее самых эффективных инструментов, которые не давали мне уйти в чрезмерную абстракцию, в поверхностные интеллектуальные игры.

– Я чувствовал то, что можно назвать радостью, – сказал я, – по крайней мере, бóльшую часть времени. Теперь у меня была семья, двое детей, которые с каждым днем углубляли и укрепляли мою причастность к миру, мое ощущение жизни как хорошей, стóящей и даже прекрасной вещи. Пару недель назад я лежал дома с гриппом. Я весь день провалялся в постели, то засыпая, то просыпаясь, как вдруг услышал, как в комнату крадется сын. Я лежал лицом к стене, делая вид, что крепко сплю, в надежде, что он передумает приставать ко мне с просьбами почитать ему сказку или как-нибудь развлечь. Он медленно забрался на кровать – я ощутил вес его маленького тела на матрасе и был уверен, что он готовится резко разбудить меня, прыгая на кровати и крича. Но этого не случилось. Случилось то, что он нежно наклонился ко мне и поцеловал меня в затылок, затем спустился с кровати, выскользнул из комнаты и закрыл за собой дверь.

– Это, – сказал я своему