Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Он вытянул из кармана штанов ещё фляжку, приложился хорошенько и стал думать речь, как именно витиевато пошлёт своих осточертевших киношников.

Любую крышу, как крышку от кастрюли, можно поднять, взявшись за петельку трубы, поднять и заглянуть внутрь: вот кого-то зачинают, вот люлька с младенцем, вот ребёнок за столом пишет в линованной тетради, вот женщина готовит еду, вот кто-то умирает. Я иду по улице у себя в деревне и разглядываю избы: да, любой домик так можно открыть и посмотреть, как там уваривается жизнь.

Те, кто мнит себя драгоценностью, могут представить себе шкатулку с откидывающейся верхней крышкой: как они там посверкивают в темноте?

Ничуть не лучше с «чувством защищённости» и в многоэтажных домах – ну разве что система проникновения чуть иная: за карниз окна или решётку балкончика, выдвинуть, как из каталожного ящика в городской библиотеке.

Например, если выдвинуть наружу мою панельную однушку можно полюбоваться: вот первые гости, мы сидим на полу вокруг скатерти с блюдами. Фрукты и чебуреки из ларька внизу, вино в бидоне, август, мой день рождения, я первый раз замужем. Ещё двое мальчиков-поэтов молча и обиженно вожделеют кого-то внезапно уехавшего, а их вожделеет величественный старый гомосексуалист, у которого безумная бордовая квартира с окнами на пафосный пруд, и это он купил огромную узбекскую дыню и бидон вина и тайно пишет мне письма с безумными вензелями на конвертах. Третий, незнакомый мне довольно отвратительный мужчина, пришедший с ними, посмеивается над мизансценой. Молчаливая пара из книжного мира – мои друзья из киношной компании, и они не одобряют того, что видят. Все напиваются, пронзая друг друга колюще-режущими взглядами, а у меня гости двоятся и троятся, я думаю, хватит мне уже пить, но оказывается, что у меня температура 40.

Вот какие-то бесцельные любовники, первый муж оставлен, жизнь в одиночку начинает нравиться – утром я ухожу на работу в театр, не зная, приду ли ночевать, кровать не заправляю, еду я не готовлю, через сброшенную на пути в душ одежду можно и переступить. Вот моя подруга-сестра учит меня пеленать двухнедельную дочку, которая, туго замотанная в ситец, похожа на растущий во времени восклицательный знак.

А вот я приползла с дневного дежурства у смертного одра отца, за окном тьма, я сижу перед налитым до краёв стаканом и не имею сил выпить.

Сколько этих тёмных – или, пожалуйста, светлых, – сколько этих нищих – или, пожалуйста, богатых, – сколько этих всяких жилищ уже было покинуто нами и сколько ещё будет покинуто, прежде чем мы оставим своё единственное пожизненное прибежище, которое всегда носили с собой, – наше тело.

Я люблю жанровую фотографию, особенно почему-то довольно пустые ч/б американские фотографии где-то 70-х годов. Множество совсем раздетых или полуодетых женских тел в явно чужих комнатах, часто в безликих номерах мотелей; они светятся в полумраке этой чёрно-белой пустоты, и страшно смотреть: что её ждет здесь? Эти худенькие рёбра, тени меж ними, плотные ретро-трусы, приготовления к встрече – наплоенные кудри, новое бельё; опущенное лицо невидимо, лишь детски округлая щека.

Что её ждет здесь? Секс и счастливый финал случайной связи? Маловероятно. Смерть от руки маньяка-фотографа? Тоже вряд ли. Скорее всего, её (их) ждёт кривляние в постели, смутные надежды, недоверчивый тон сразу по завершении акта.

Зачем она сюда пришла? А зачем вообще люди ходят в эти тёмные чужие пространства? Зачем мы ходим в темноту? Чтобы найти там – что? Подбадривают себя, преодолевают страх, надеются. «Ну ладно – в последний раз!» И снова идут с привлекательным новым знакомым в съёмную квартиру или чужую мастерскую.

Кто тот некто, который выдвигает наружу за жестяной карниз подоконника на любой высоте ящик квартиры?

Он уже знает, он уже всегда знает, какой пупсик в этом ящичке скоро умрёт, а какой – на грани разрыва с реальностью в любых её обличиях, а кто – самый маленький – впервые попробовал наркотики и теперь прячется под одеялком с головой, не дыша…

Этот кто-то может сразу забрать одного из сыгранных на этом этаже, а может повременить, на какое-то время задвинуть квартиру на место.

Если представить немного расфокусированным взглядом самого себя, всё получается вполне крошечным. Я научилась этой забаве в рейсовом автобусе, на котором несколько лет дважды в неделю ездила 120 км туда, 120 – обратно: вот наш старый автобус капсулой катится по почти просёлочным извивам дороги, сквозь душистые лесополосы и круглые перси сливающихся с небом полей (наблюдаю с высоты где-то по верхушки сосен с двух сторон от дороги) осторожно пронизает старинный провинциальный город, а там уже долго летит по трассе до столицы.

Так вот, если расфокусировать этот внутренний взгляд, можно увидеть географическую такую как бы анимацию с увеличительным стеклом по своему желанию: домики, как разбросанные деревянные кубики, забытые вдоль дорог, игрушечные машинки на трассах, ёлочные гирлянды фонарей уличного освещения, «лего» многоэтажек… И везде, и снаружи, и изнутри, и в лесу – грибник с собакой и корзинкой, иуреки – рыбак с удочкой, и в квартирках, и в избушках, и в диком поле, где девочка под темнеющим ветреным небом собирает вечерний букет – васильки, овёс, колокольчик, аптечная ромашка, мышиный горошек… – букет, который вдруг щекочет её ладонь, она разжимает пальцы и видит трепещущие ноги большого кузнечика и длинный мышиный хвост! – и в многоэтажных секторах каталожных ящичков, и в невидимом метро, и в белом здании для больных пупсиков на одинаковых кроватях – везде, везде, и в небе, в розовом на закате самолёте, везде – крошечные человеческие куколки, везде – мы.

Почему он играет в нас так плохо, так незаботливо? Зачем лишние ошибочные движения? Он же знает, что куколке-мне идеально подходит куколка, которая сейчас делает то-то и то-то, там-то и там-то – куда не проницает мой внутренний расфокусированный взгляд, но для него этого расстояния не существует: мы в одной коробкеу него, валяемся вперемешку, все на виду… Зачем какой-то куколке идти в певицы, если она не певица?.. Зачем одни куклы отправляют в войны и могилки других? Почему те грустные пупсы, что лежат, привязанные к своим кроваткам прозрачными проводами с таинственными жидкостями – там их режут, и обугливают смертоносными лучами, и утверждают, что муки для их же пользы, – зачем всё это? Разве нельзя выбросить трубки и облучатели вместе с болезнями вообще вон из игры? Почему некоторых куколок, спавших в своих бедных саманных домиках, уносит великая волна грязной воды, и они больше никогда не выберутся из-под ила?.. Почему некоторые куклы самодовольно и безошибочно проходят по чужой единственной жизни, несокрушимые в своём самодовольстве, безжалостные, не знающие сострадания просто потому, что эмоционально неразвиты и сами были лишены бед?

Почему девочка, когда-то, задумавшись, собиравшая в вечернем поле букет с кузнечиком и полёвкой, сейчас, повзрослевшая, идёт в тёмный номер незнакомого мотеля, опустошающий, как беда, и, замерев, сидит на кровати спиной к тому, кто делает снимок, запечатлевает эти скользящие тени – рёбер, бедра, ямки в ключице и внутренний щекотный испод коленей, и кто прекрасно знает, что она пришла сюда напрасно.