Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ - Владимир Першанин

– Это все? – недоуменно спрашивали у Надыма. – После боя водка положена.

– Воду пока хлебайте. Часа через два чаек организую. Вечером кашу принесут.

– Ты до вечера еще доживи.

Больше всего страдали от нехватки курева. Обыскали все закоулки, вывернули карманы мертвецов. Собирали давленые сигареты, щепотки подмокшего влагой и кровью табака. Пропитанный кровью табак вызывал кашель и тошноту, его с отвращением выбрасывали. Аркаша Сомов нашел медальон. С одной фотографии смотрела миловидная женщина, с другой – господин с круглыми сомовьими глазами, чем-то похожий на самого Аркашу.

– Это никак ты со своей женой? – спросили у него.

– Нет. У моей рожа в два раза шире, ни на какую фотку не уместится.

– Не любишь ты свою бабу, – сделали вывод.

– Она что, водка или мясо, чтобы ее любить, – отпарировал Сомов, но медальон спрятал. – Серебряный, подарю, если вернусь.

Политрук Воронков жестоко пострадал. Пропали синие полковничьи бриджи и теплое белье. От колена до бедра протянулась полоса мелкой ожоговой сыпи. Кожа покраснела, горела и нестерпимо чесалась.

– Не надо чесать, – удержал его старшина Глухов, который по-прежнему крутился возле начальства. – Заразу занесешь, флегмона начнется, а там до заражения один шаг. Правда, Машутка?

Из санбата прислали двух санитарок, Машу Васнецову и Тоню Мурзину, для первичной обработки раненых и эвакуации в тыл. Маша Васнецова, возрастом помоложе, сделала Воронкову укол от столбняка.

– Скоро в санбат отправлять будете? – спросил Виктор Васильевич.

– Вас пока не велено.

– Это кем же не велено?

Обе санитарки деликатно промолчали. Не разрешил эвакуировать политрука в тыл, конечно, Елхов. А кто же еще?

Санитарки занимались в основном обожженными бойцами. В отдельной землянке их лежало трое. Там пахло гниющей плотью, мочой и гарью. Огнеметная струя наделала дел. Тех, кого полегче, эвакуировали. Но этих троих было даже страшно тронуть. Они находились на зыбкой грани жизни и смерти и жестоко страдали от боли.

Когда одного из них хотели погрузить на носилки, в теле что-то зашуршало, треснули обугленные кости, изо рта потекла угольно-черная кровь. Другой не позволял к себе прикоснуться, на сожженной коже не оставалось пятачка, чтобы воткнуть иглу с инъекцией морфия. Многоопытный уголовник Надым показал пальцем на ступню:

– Сюда колите, сразу две ампулы. Если повезет, во сне умрет.

Кое-как стащили ботинок и ввели две инъекции в подошву. Артиллеристу Бызину Саше обожгло пальцы и ладонь пулеметной вспышкой. Сделали укол от столбняка, а от морфия артиллерист отказался. Он раздумывал, можно ли уходить в тыл. На него напряженно поглядывал Воронков. Если отпустят с ожогом Бызина, то полное право имеет уйти и политрук.

Артиллерист поймал взгляд Маневича. В роте остались всего два штатных командира взводов, убили большинство сержантов. Сергей поддерживал Бызина с первого дня, поставил на отделение, вопреки нежеланию командира роты. Он просил Бызина остаться. То же самое читалось в глазах Ходырева. Борис облизнул губы и сообщил:

– Миномет целехонький стоит, и мин к нему прорва. Пульнешь? Больше некому, – а после паузы добавил: – Я тебе полбутылки вина оставил. Вкусное, как сиропчик, но башку хорошо кружит.

– Ликер, – предположил Надым. – Он для раненых очень полезный. Выпьешь, сразу легче станет.

Саша Бызин остался. Вынужден был остаться и политрук. Ликера ему не предложили, и он попросил:

– Вы мне морфий введите, печет, сил нет.

– Это можно, – сказала санитарка Тоня, смуглая, кругленькая, как кубышка. – Подставляйте мягкое место. Поспите часа два, как свеженький встанете.

В этот момент дверь распахнулась. Втащили бойца с замотанной тюрбаном головой.

– Подождите минутку, – попросила она Воронкова.

И стала разматывать тюрбан. Штрафник, белый как бумага, трясся всем телом. Под глазом кровоточила небольшая круглая дырка, из другой, на нижней части затылка, слабо вытекала кровь. Человек рассказывал, как его ранили:

– Стоял на посту, глядел… вроде тихо. Я голову повернул, а тут вспышка. Как вдарит…

Он глотнул, набирая воздух, чтобы продолжить рассказ, обморочно закатил глаза и присел на табуретку. На затылке выстригли кружок, обе сестры заглянули туда и обменялись взглядами. Саша Бызин понял, что, несмотря на бодрый вид, дела раненого плохи. Ему ввели морфий и отвели на своих ногах в соседнее помещение.

– Безнадежный, – сказала санитарка Тоня и, рисуясь перед статным политруком, попросила прикурить.

Воронков передал зажигалку и строго сказал:

– Его в санбат быстрее надо.

– А вы не командуйте тут, товарищ политрук. Мы сами знаем, что к чему. Он лишь с виду живой, а внутри умер. Пуля мозг насквозь пробила, корку даже вышибла. У него движения нарушены, и дыхание вот-вот прекратится. Через час-два отойдет. Может, и раньше.

– Ну, так морфий вам вводить, товарищ политрук? – вмешалась другая санитарка. – Полежите у нас, отдохнете.

Воронкову уже расхотелось находиться рядом с умирающими людьми, и он вышел наружу. Вчерашний мороз не возвращался, дул сырой холодный ветер, который прошибал насквозь. Из траншей вылезать было опасно, немцы открывали пулеметный огонь по любой движущейся цели. Минометы вели обстрел с нескольких точек, выпускали пять-десять мин и замолкали. Это был самый настоящий передний край, который не оставляли в покое.

На смену минам прилетели два огромных фугаса. Они шарахнули с таким грохотом, что Воронкова оглушило, хотя снаряды взорвались не менее чем в ста метрах. Подброшенный тополь быстро кувыркался и свалился вниз ободранным копьем, без единой ветки. Огромная черная воронка дымила, там журчала вода, по замерзшей в глубине земле змеилась толстая трещина. Развалило остатки полусгоревшего блиндажа, откуда выбивали накануне фрицев.

Второй фугас превратил в кучу перепаханного хлама фундамент разбросанного хуторского дома. Бойцы расхаживали по сочащейся сгоревшей взрывчаткой впадине и спорили, был ли кто в погребе.

– Там вода, кто туда полезет? – утверждал один.

Другой вслушивался в шипение выходящих газов, закашлялся и отбежал в сторону.

– Был – не был, какая разница. Спишут, как остальных.

У капитана Елхова имелся хорошо укрепленный блиндаж с рельсовым перекрытием и железнодорожными шпалами не меньше, чем в три ряда. Здесь же крутился Маневич, сидел телефонист. Ординарец Костя Гордеев листал яркий журнал и курил трофейную сигарету. Вторая комната показалась Воронкову удобной для проведения политзанятий. Здесь даже стояла полочка с книгами. Виктор Васильевич покосился на журнал в руках ординарца с фотографией хорошенькой загорелой фрау на лыжах и почему-то в купальнике.