Зеркальщик - Филипп Ванденберг

Дверь была слегка приоткрыта. Эдита откашлялась, чтобы сообщить о своем присутствии, но ничего не произошло. Тогда она ступила на узкую каменную винтовую лестницу, которая вела круто вверх, и, обернувшись дважды вокруг собственной оси, попала на площадку. За площадкой оказалась квадратная комната, едва ли пять шагов в длину и в ширину. Через два маленьких арочных окна попадало как раз столько света, чтобы днем можно было обходиться без свечи. Стол, бесформенный угловатый стул, скамеечка для молитвы и продолговатый сундук, полный соломы, — вот и вся обстановка. Потолок из грубых увесистых балок был низким, благодаря чему в комнате было довольно тепло и уютно. Здесь жил монах-кармелит.

Через некоторое время показался падре Туллио с корзиной на спине, вторую он нес в руке. Присутствие девушки, казалось, его нисколько не удивило, потому что прежде чем Эдита успела извиниться за то, что пришла без приглашения, кармелит сказал:

— Смотри-ка, что я выпросил у богача: хлеба на два дня, овощей, даже мяса вяленого. Господь наверняка вознаградит его. — И монах радостно улыбнулся.

— Вы каждый день ходите побираться? — поинтересовалась Эдита.

— Каждый Божий день меня можно встретить в разных концах города. Сегодня я в Санта-Кроче, завтра — на Понте ди Риальто, а послезавтра — в Сан-Марко, и ниоткуда я не возвращаюсь с пустыми руками. — Только теперь падре Туллио посмотрел на девушку и удивленно заметил: — Откуда у тебя это красивое платье? Ради всего святого, ты выглядишь в нем как знатная дама!

Девушка ответила, что взяла платье у госпожи, которая после ссоры выгнала ее на улицу без должной платы…

— Не нужно рассказывать мне сказки, — перебил монах Эдиту. — Во всей Венеции только и говорят, что о прегрешениях жены судовладельца, Ингунды Доербек, которая обвинила свою служанку в убийстве, чтобы та не рассказала о ее фривольном поведении.

Эдита вскочила. Ей стало стыдно за свое поведение.

— Господи Боже мой, да ты же совсем промокла, — сказал падре Туллио. — Так и помереть недолго.

— Простите, падре, что я не осмелилась признаться вам… Монах сделал вид, что не услышал извинения.

— Тебе нужно переодеться во что-нибудь сухое, — сказал он, ставя свою корзину на плечо. Уже стоя на лестнице, он крикнул:

— Я отнесу еду в кладовую в башне. Чтобы крысам не досталась! — И снизу раздался его озорной смех.

Открыв мешок с платьями, Эдита заметила, что все они промокли, и развесила их на сундуке сушиться. Наконец она выбралась из своего платья и скользнула в рясу кармелита, висевшую на гвозде. Вскоре показался падре Туллио, в руке у него была горящая свеча.

— Надеюсь, ваша ряса не будет осквернена из-за этого, — произнесла Эдита, приветливо улыбнувшись.

Монах сел, прислонившись спиной к скамеечке для молитв, предложил девушке единственный в комнате стул и только потом ответил:

— Хоть орден кармелитов и состоит исключительно из мужчин, но кто знает, может быть, однажды появятся кармелитессы или кармелитки, или как их там еще назовут. В этом случае пальма первенства будет принадлежать тебе.

Полы и рукава рясы были слишком длинными, и Эдита походила в ней на паяца на карнавале, но зато грубая ткань отлично согревала. Девушка смущенно опустила руки.

— Падре… — сказала она наконец.

— Да?

— Можно я останусь у вас на ночь?

Монах уставился в каменный пол и промолчал.

— Вы должны знать, — продолжала Эдита, — я еще никогда не спала одна на улице. Сегодня был бы первый раз. Мне страшно. В тюрьме дожа было сыро и холодно, но я по крайней мере знала, что я в безопасности. Я не стану вам докучать! Только сегодня, один раз!

Слова девушки звучали невинно, и падре Туллио не смог ей отказать. Он ответил:

— Если была воля Господа на то, что мы встретились, значит, Он ничего не будет иметь против того, чтобы мы провели ночь в одной комнате. Это не соответствует правилам ордена кармелитов, но ведь меня все равно изгнали из монастыря. Можешь оставаться.

Только слишком длинная ряса помешала девушке броситься монаху на шею.

— Благодарю вас от всего сердца! — радостно воскликнула Эдита. Впервые за неделю она почувствовала, что счастлива.

— Как тебя, собственно, зовут, дитя мое? — спросил падре Туллио.

— Эдита, падре. Монах кивнул.

— Мое имя тебе известно.

— Да, падре.

Эдита была удивлена. Если монах знал о ее судьбе, то почему он ни о чем не спрашивает? Неужели ему совсем не любопытно?

— Падре, — осторожно поинтересовалась девушка, — а что говорят обо мне венецианцы?

Монах неохотно махнул рукой.

— Да пусть говорят. Все говорят о чем-то своем. Тебя не должно это заботить!

— А вы, падре, вы не хотите знать, что со мной случилось?

— Ах, если ты хочешь поведать мне об этом, то я мешать не стану. Но спрашивать не буду.

Позиция кармелита смутила Эдиту и сделала ее более откровенной. Ей просто необходимо было рассказать монаху о своей жизни, о своей немоте и о том, как отец продал ее чужому человеку, о странных событиях в Константинополе, об отчаянном бегстве и о страшных событиях в палаццо судовладельца Доербека.

На колокольне Санто Стефано пробило одиннадцать, и свеча почти догорела. Эдита повесила свои платья на единственный в комнате гвоздь. Не жалуясь, падре устроился на полу. Девушка расположилась на мешке с соломой.

Но уснуть Эдита не могла. Грубая ряса кармелита колола и царапала тело. С другой стороны комнаты доносилось тяжелое ровное дыхание монаха. Эдита тихонько встала и сняла рясу.

— Как ты прекрасна, — услышала девушка голос кармелита. — Ты прекрасна, словно Мадонна.

Эдита испугалась и стыдливо прикрыла руками грудь. Свеча озаряла ее тело желтоватым светом.

— Простите, падре. Я думала, вы уже спите.

— О нет, — тихо ответил монах. — Тогда я не увидел бы этого. Честно говоря, мне еще никогда не доводилось видеть обнаженную женщину. Мне были известны только картины Джотто и Беллини, а оба они очень искусные художники. Но по сравнению с природой они жалкие халтурщики. Ты прекрасна, словно Ева в раю.

Эдита колебалась, но слова падре казались ей столь искренними, что она почувствовала себя польщенной. В отличие от слов Мейтенса, в устах которого прекрасные слова звучали скорее подло, комплименты кармелита не испугали ее.

— Падре, — смущенно сказала Эдита, — разве вы не говорили, что ваша привязанность распространялась скорее на ваш же пол?

Кармелит улыбнулся, но на его улыбке лежала печать горечи.

— Я сам так думал, дитя мое, но как я мог судить о том, чего не знал? Я никогда не видел по-настоящему красивой женщины. Думаю, покровы на противоположном поле — самое страшное наказание, какое только мог придумать Господь для мужчин.