Томление (Sehsucht), или Смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев

И рок висел над родом. За этот ли дар предвидения или за что иное, род расплачивался коротким сроком жизни своих женщин: бесплодные женщины умирали от остановки сердца в первую же ночь после своего двадцатипятилетия. Второй ребенок, рожденный до тридцати лет, продлевал матери жизнь еще на пять лет, до тридцати пяти. Но не более. Теоретически каждый ребенок должен был продлевать жизнь матери на пять лет, но беда в том, что третий ребенок никогда не выживал в этом роду.

И потому Софья прекрасно знала, как это, если жизнь без ожидания. Трагический дар приучил этот род к жизни без надежды, или, что точнее, сама жизнь превратилась в надежду, когда наслаждаешься одним только чувством сопричастности к своей собственной жизни.

У Софьи не было детей, и ей должно было исполниться через неделю двадцать пять лет. В преддверии двадцатипятилетия Софья восстала. Может быть, ей захотелось спасти род, сломать рок. Родить до двадцати пяти лет она уже не успевала. Впрочем, были три возможности продолжить жить. Была, впрочем, и четвертая возможность, но она была совершено фантастическая – рождение сына спасло бы род и сняло был проклятие. Родить сына не удавалось никому и никогда, поэтому о такой возможности всерьез никогда не рассуждали.

Семейная легенда гласила, что будто бы на земле этой усадьбы была странная пещера в речном берегу, о существовании которой никто доподлинно уже не помнил. Воспоминание о пещере – это была часть наследства, полученного в изустных рассказах и дневниках. Легенда о пещере была самой романтической семейной легендой. Будто бы в этой пещере была скрыта тайна рода, объяснение пророческого дара и рока, довлеющего над родом. Однако доподлинно никто не знал о месте нахождения и, собственно о существовании пещеры, которая со временем превратилась в семейную Трою. Софья не верила, что ей удастся найти пещеру. Но все же маленькая надежда оставалась.

Еще одну возможность продемонстрировала бабушка Софьи, которая первая сумела переломить рок и прожить до сорока лет, то есть дольше всех остальных женщин рода. Бабушка предсказывала ей такое томление смерти, которое было даже страшнее смерти, она говорила, что ей довелось нечто подобное почувствовать перед первой смертной гранью, когда всего лишь за день до двадцатипятилетия она зачала (и потом родила мать Софьи – не пророчицу). И нечто подобное бабушка переживала к дню родовой смерти к тридцати годам, только рожденная в ночь на тридцатилетие вторая дочь позволила ей прожить еще пять лет. Тогда томление было глубже, и стремительнее нахлынуло, ее будто парализовало, она не могла даже двигаться. Но все же прожила еще пять лет после тридцати пяти. За счет чего? Это был бабушкин секрет, в который она посвятила только внучку. Рецепт жизни бабушка наследовала внучке, оставив ей свой дневник. Рецепт оказался прост – любовь. Но не столь доступен. Представительницы этого рода могли быть лишь любимыми, могли соблазнить кого угодно, от волка до амазонки, но не умели любить. У них были каменные сердца. Они были записные суки. Бабушка преодолела наследственное сучье начало. Она влюбилась. Но стремление к жизни оказалось сильнее семейного заклятия всего на пять лет.

И был еще один проверенный поколениями выход – убить любовника. Бесплодные женщины могли пережить двадцать пять и тридцать, и тридцать пять лет всего лишь за счет убийства своих возлюбленных. Убиваемый должен был дать согласие на свою смерть, иначе, жертва не считалась и была напрасной. Однако редкие выродки рода пользовались такой привилегией. Платой за добровольное убийство любовника были пять лет дополнительной жизни.

„И поэтому ты решила меня пригласить, чтобы испросить у меня разрешения на мое убийство?“

„Ты меня не любишь, твоя жертва, даже добровольная, меня не спасет. Ты мне бесполезен. Даже, если захочешь быть убитым мною – это не принесет мне избавления“.

Софья имела все основания ненавидеть своего последнего любовника. После того, как они pасстались, как он и обещал, все ее последующие любовники умиpали после пеpвой пpоведенной с ней ночи. Хотя, конечно, не он был тому причиной.

Софья впилась в рот Романа, руку запустила ему в брюки, потом дернулась и вцепилась второй рукой в ремень. Они грохнулись на пол. И вновь, как и два года назад, и три, кончилось тем, что она его имела по первое число, облизываясь от удовольствия. И стена огня ее сопровождала.

Почему она решила ему поверить? Она не знала, но чувствовала, что именно ему, этому странному мужчине, с большой несуразной головой, еще не успевшего понять свое предназначение, еще не познавшего себя. Она видела его будущее, она верила не тому, кто сейчас встал с постели и подошел к окну, она верила в его будущее, вопреки его собственным мозгам и навыкам.

Софья откинулась навзничь. Закрыла глаза, руки положила между ног, и будто уснула.

Софья заговорила своим странным и страшным для земных голосом, голосом древних пророков, потусторонним и безжалостным. Этот голос она слышала только однажды, перед самой смертью бабушка ей сказала несколько главных слов. Софье тогда было одиннадцать лет, но она все помнила, она совсем тогда не испугалась. Это был голос земли.

Ее голый яйцеголовый приятель от неожиданности закаменел. Он был чуть умнее, чуть решительнее, чуть властнее и сильнее многих, но все же обычным человеком, с обычными заботами и переживаниями. А слышимое им – исходило от сверхчеловека. Это говорила не Софья, которую он знал, с ним говорил древний пророческий род. Он будто погрузился в невесомость. Вместе с голосом в комнату вошло время. Она говорила не по-русски. Он не знал, как называется язык, на котором она говорила, но он понимал ее. Это был праязык, на котором в минуту пророчества или страстной истины говорили пророки древности. У этого языка не было названия, но у языка было ясное предназначение – раскрыть врата времени, познать истинную связь явлений и событий, людей и государств, народов и пространств. Этот язык существовал до Вавилонской башни, на этом языке Бог говорил с Адамом и его потомством.

Ее лицо по мере слов менялось.

Но глаза у Софьи продолжали оставаться закрытыми. Она их открыла только на мгновение, прежде чем ушла далеко в память, в созданную ее воображением мистерию прошлого, пройденного ее родом.

Лишь на мгновение Софья полыхнула черным пламенем взгляда. Но это были не глаза, или может быть, это были не глаза человека. В глазах не было взгляда. Лишь маслянистая ночь, а в центре вместо зрачка пронзительная бездна, в которой клубилось то, чему он не знал слов, потому что на человеческих языках этих названий не было. Мелькнуло.

Ее пронзила резкая боль. Окружающий ее действительный мир растворился. Она была в необычном месте. Будто лужайка перед домом, или огромная гостиная в зеленых тонах. Не ясно. Прыгающий свет, всполохи огня по углам, бегущие стрелы огня по диагонали, вдруг перед глазами сноп огня, бесшумный и не горячий. Она где-то была, но определить места и времени этого места она не могла.

Дальше. Дальше.