Драконова Академия. Книга 4 - Марина Эльденберт

откинув голову ему на плечо, а над ними кружило бесконечное, усыпанное звездами небо. Сидеть спиной к спине было уютно, а еще невероятно, бесконечно, безгранично тепло. Никогда раньше она не чувствовала ничего подобного. Никогда позже — тоже. Сейчас все вспомнилось настолько огненно, настолько остро, даже едва уловимое касание его пальцев, скользящих по ее ладони, что на миг показалось, будто она перенеслась в прошлое.

Будто и не было между ними всех этих лет. Той пропасти, разрастающейся с каждым днем после ее нелепой ошибки.

Возможно, именно поэтому она все-таки повернулась к нему. Взгляд врезался в напряженные плечи. Ей невыносимо, до дрожи в пальцах хотелось приблизиться, коснуться его.

— Не можешь или не хочешь? — обернувшись, Валентайн пристально посмотрел ей в глаза.

Таким взглядом можно было прошить насквозь, но у нее был иммунитет. Частичный, но все-таки иммунитет.

— Не хочу, — ответила она. — Не хочу, Валентайн. Ты прав. У меня нет причин мирить вас с этой девчонкой, что бы там между вами ни произошло. А теперь, если не возражаешь…

— Я ей изменил, — произнес он, оборвав ее попытку выставить его из кабинета. — Не совсем изменил, но…

Валентайн замолчал, и тишина между ними капала в вечность, как мгновения времени. Отсчитывая каждый вдох. Каждый выдох.

Сколько лет прошло с того дня, когда он вот так откровенно говорил с ней? Когда он ей доверял.

— Что?.. — переспросила Амильена. Голос звучал хрипло и как-то сухо, поэтому она кашлянула, а продолжила только уже после этого: — Что ты имеешь в виду? Как можно изменить «не совсем»?

Она ждала чего угодно. Того, что он скажет, что это не ее дело. Отмолчится. Просто уйдет — все это было вполне в духе Валентайна Альгора. Вместо этого он произнес:

— Ленор… не совсем Ленор. В ее тело отец перенес другую девушку. Из совершенно другого мира. Все это… очень сложно, Амиль. Настолько сложно, что я впервые за долгое время не знаю, как быть.

Валентайн Альгор

Не так давно он сам рассказывал Лене, что чужими тайнами не разбрасываются. Что ими очень опасно делиться. Тогда это еще была Лена. Признаться, все произошедшее до сих пор не укладывалось у него ни в голове, ни в сердце. Если бы отец мог видеть его сейчас, он был бы доволен, потому что увидеть его растерянным, сбитым с толку, а самое главное — не способным до конца совладать с собой и своими мыслями — Адергайна такое точно порадовало бы. Долгие годы Валентайн настолько держался за свой контроль, что сейчас не представлял, что делать с его потерей. Не представлял, как перестать думать о том, что произошло. О том, как все исправить. О том, возможно ли это.

Амильена была его единственным другом. Единственной, кому он доверял безоговорочно до одного случая. До того, как появилась Лена, но сегодня, стоя с Амиль лицом к лицу в кабинете, он увидел в ее глазах ту самую девочку. Ту, что не побоялась пойти против всей Академии и встать рядом с ним. Так можно ли ее винить за то, что произошло после? Долгие годы, особенно сразу после случившегося, Валентайн не мог ее простить. Считал, что у нее был выбор, и она его сделала, судил так же резко и категорично, как судили его. А ведь она просила прощения. Говорила, что ошиблась, что хочет все исправить, но то, чем могли бы стать их отношения, было безнадежно разрушено.

Сейчас ему было даже страшно думать о том, что то, что было между ним и Леной, тоже разрушено.

Потому что, несмотря на то, что он к ней испытывал, он ничего не увидел. Не заметил. Не почувствовал.

Хотя мог бы. Должен был!

Но ему было так хорошо с ней.

Не с ней.

С Ленор Ларо.

— Ты сейчас о чем? — осторожно уточнила Амильена, словно не могла поверить ушам. — О том, что в теле Ленор Ларо живет другая личность? Магически подселенная? Такое возможно?!

Он бы тоже не поверил сразу, если бы не жил с этим год. Или около того. Он знал Лену год, но ничего не заметил. Чувство вины разъедало похлеще темной магии, и для него, привыкшего перешагивать через все легко, это чувство было новым. Незнакомым, непонятным, потому так легко и добралось до сердца, ударило точно в цель.

— Да. Я именно об этом. История будет долгой, Амиль, поэтому лучше присесть.

Валентайн рассказал ей все с самого начала, и она слушала, не перебивая. Не задавая вопросов, просто позволяя ему выговориться, и ему действительно становилось легче. Будто со словами он отпускал часть груза, тяжестью лежащего на сердце, отпускал все то, что мешало дышать со вчерашнего вечера.

Вчера!

Это произошло вчера. А чувство такое, будто он уже год живет с этим, варится как в огромном пламенном котле в чертогах Лозантира.

Изредка он замолкал, чтобы подобрать слова. Рассматривал знакомую обстановку ее кабинета, которая, впрочем, сменила цвет. Мебель осталась той же, но взамен светлой легкости добавилась темно-зеленая строгость, как в обои, так и в обивку. Разбавлял эту строгость кремовый, ореховый и неброское золото, и, стоит отметить, такие цвета ей шли гораздо больше, чем оставшиеся от предыдущего ректора.

Амильена сидела за столом, Валентайн — в кресле напротив. Он понятия не имел, сколько они говорили, но их никто не тревожил. Оно и неудивительно: сейчас шли занятия, поэтому и магистры, и деканы, и адепты были заняты своими делами. Этот ее сумасшедший секретарь, Номбри, на сегодня отпросился. Валентайн знал об этом, потому что тот подбежал к Эстре вчера, когда они обсуждали детали его нового назначения. У парня серьезно заболела сестра, и он просил разрешения встретить и проводить Анадоррского, а потом сразу уйти.

— Я правильно понимаю, что ты хочешь сбежать в самый ответственный день, Номбри? — обманчиво-мягко поинтересовалась Амиль.

Умела она так разговаривать, что даже намеренно смягченная ее природная драконья резкость пробивалась из под этого спокойствия и пробирала подчиненных до мурашек.

— Д-да, но я… у нее целительские манипуляции до обеда, и я… я потом сразу вернусь, — краснея, затараторил парень. — Я ж-же не так часто отпрашиваюсь, за все время это первый раз…

— Номбри, успокойся. Разумеется, ты можешь уйти.

— Да? Да. Спасибо, ректор. Спасибо. Я правда быстро, туда и обратно…

Эта резкость сочеталась в ней с мягкостью, а жесткость — с умением чувствовать и