Охваченные членством - Борис Алмазов

А какой был Филиппов на самом деле?

Евгений Львович Шварц свои пьесы первому читал ему — Сергею Николаевичу Филиппову. А уж Шварц в людях разбирался! Раз читал, значит, понимал, что Филиппов, человек одного с ним интеллектуального уровня, и подскажет, и поможет, что ему с высоты его актерского таланта видно, присоветует. А если что ненадлежащее заметит, не выдаст, не донесет... Не сдаст.

Читал Шварц Филиппову с глазу на глаз пьесу. Более профессионального и благодарного слушателя у него не было. Пьеса Сергея Николаевича заворожила. И как высший комплимент он сказал драматургу теперь широко известную фразу:

— Женечка! Спрячь эту пьесу подальше и никому больше не показывай!..

Пьеса тогда называлась «Медведь». Человек отчаянной гражданской храбрости Николай Акимов поставил ее на сцене своего театра. Это «Обыкновенное чудо»! Одна из лучших русских комедий двадцатого века!

А тут все вслед шипят: «Филиппов пил! Шварц пил!» На фронте, граждане, счет на водку идет наравне с патронами. Водкой на войне страх и боль расстреливают. А вот что в те времена «Обыкновенное чудо» увидело свет рампы и никого не посадили — нот это чудо необыкновенное!

Собственно, любую бухгалтерию, что прежде, что теперь, можно так переименовать, поскольку там в основном всегда работают женщины. Слона в пору моей молодости проще было увидеть на Невском, чем мужчину-бухгалтера. Если такие и встречались, то это бывали уж самые-самые верхи — главбух фабрики или министерства... А бухгалтерии издательств — самые обыкновенные, отличались только особой утонченностью вкусов, отчасти литературными привязанностями и несколько старомодным шармом, вносимым престарелыми писателями. Они, посещая бухгалтерию, начинали сучить ножками, расшаркиваться, дарить цветы и конфеты, а также целовать дамам ручки и рассыпаться (почти буквально) в комплиментах. Дамы из «бюстгалтерии» дарили им улыбки и ставили жирные галочки в ведомостях, чтобы зоркие когда-то мастера «литературного цеха» не промахнулись мимо своей графы «на получение».

И вот в этот гипюрно-парфюмерный рай, где на томике Ахматовой в стакане тонкого стекла благоухают три девственных нарцисса, вваливает пузо писатель нового поколения. Раскланиваясь с грацией дрессированного медведя, сшибает задницей с нескольких столов какие-то нужные бумаги. Дамы и барышни с русалочьим смехом кидаются их поднимать и видят, что рядом с писателем стоит, словно его уменьшенная копия, конопатый и рыжий мальчик. На абсолютно круглой и наглой роже его сияет счастье от картины произведенного отцом безобразия.

— Сядь, паразит! — командует, дыша пивным перегаром, папаша. — Сядь, я сказал! Сядь, козел!

Мальчик более всего напоминает футбольный мяч, неожиданно влетевший в окно благообразного учреждения. Он бы, может, и рад сесть, но ноги и руки у него движутся независимо от команд родителя. И грозным рыком его можно прикрепить к стулу не более чем на три секунды.

— Девчата! Касса открыта? Я мигом! Одна нога здесь — другая там! Посмотрите тут за ним! Пусть он тут посидит!

— Да пожалуйста, пожалуйста, такой милый мальчик...

— Милый, когда спит зубами к стенке! Сядь, паразит, ровно! Замри! И сиди! И смотри, если что — папа тебе ноги повыдергает! Просек, дефективный? Сиди! Так бы и дал по башке!

Через три минуты кажется, что мальчик уже ходит по потолку и вообще что мальчиков несколько и пни одновременно пересекают «бюстгалтерию» в разных направлениях, как молекулы в модели, иллюстрирующей броуновское движение. Подхваченные вихрем бумаги веером взлетают к потолку. Само собой раскрывается окно, и опрокидываются нарциссы в стакане, заливая Анну Андреевну холодным душем. А писательский мальчик, свешиваясь с люстры, приветствует происходящее гадким смехом....

— Мальчик! Мальчик! — чирикают «бюстгальтерши», утратив надежду укротить эту стихию или хотя бы вступить с ней в контакт. — А почему ты с папой? А почему ты дома не остался?

— А тама нету никого! Я пожар устроить могу или в ванной утопнуться!

— А где же твоя мама?

— Она пошла на аборт!

Часа через три после того, как папаша выдергивает за уши свое писательское чадо из помещения бухгалтерии и там удается собрать, хотя бы в стопки, все документы трехгодичной отчетности и сложить горкой на один стол все поломанные арифмометры, дамы приходят к выводу, что закон об отмене запретов на аборты принят своевременно! И даже поздновато.

Журнал «Аврора» не просто новый молодежный журнал, возникший в семидесятые годы! Это был еще один глоток свободы, хотя и отпущенной очень малой порцией.

Размещался он на Литейном, 9. Высокая скользкая лестница «свежего мрамора» на второй этаж, там симпатичный коридор и кабинеты редакторов. В коридоре временами размещалась сменная выставка фотографий, графики или живописи. Тут я впервые и увидел Виктора Голявкина.

Пузатый, краснолицый, в пальто нараспашку, он ходил по коридору, рассматривал только что вывешенные живописные произведения жены одного из художников, приседал, крутил головой, взмахивал руками и возмущенно хлопал себя по бокам. Пантомима выражала удивление, потрясение и возмущение.

— Видал?! — обратился он ко мне так, как будто мы с ним вместе учились с первого класса. Может, с кем-то перепутал? — Ты видал?!. Воще... Это что, живопись? Воще! Живопись — это живопись! Это когда цвет, ты понял? Когда мысль... Живопись — это воще! А тут воще!.. Ну — воще! Надо же, ай-ай ай... И не стыдно такое развешивать! Е-мое! Тьфу! Айвазовского знаешь? Репина? Куинджи? Знаешь Куинджи? Во-о-от... Куинджи! Живопись! Колорит! Цвет... Гамма! А тут — е-мое! И все! Ну, воще. Это жопой в краску сесть по пьяни и об холст вытереть! Вот что это такое! Воще. Такое же руками сделать невозможно! Это не руками делано!

В этот момент в коридор выплыла художница, она, оказывается, по случаю своего вернисажа принимала поздравления в кабинете главного редактора.

— Привет! — сказал Голявкин. — Вот, смотрю! Воще! Поздравляю. Воще. Надо работать! Воще. Интересно. Давай еще пиши! Воще.

— Надо же мутату такую развесить! — сказал он, пожимая мне руку на прощанье, когда художница ушла. — Просто воще! «Барсук яйца свои повесил на сук!» Воще! Я точно говорю! Я же Академию художеств закончил. Воще. Я сам — художник, но такого безобразия себе никогда бы не позволил! А эта — воще! «Рэпин» воще! Думает, муж — художник, так и она может! А у меня, может, жена балерина, так я чего? Лебедем стану? Воще! Живопись — это Репин, это Куинджи... Куинджи знаешь? Куинджи... Айвазовский... А это — говно! Так я ей и сказал! Писать и писать — это разные процессы, а не только ударение переставлено! Воще. Вот именно! Дорогая ты моя!

Виктор Голявкин брал собеседника за пуговицу, заглядывал ему в глаза и говорил, ввинчивал свою мысль так, словно разговаривал со слепоглухонемым идиотом.