Голоса летнего дня - Ирвин Шоу

— В начале двадцатых эти двое были анархистами, — сказал Федров, подавляя приступ раздражения и даже гнева. — Один работал сапожником, второй торговал рыбой в Массачусетсе. И их обвинили в убийстве человека. Но общественность считала их невиновными. И осудили их вовсе не за то, что они имели какое-то отношение к этому преступлению, но за их политические взгляды. И все благодаря Оливеру Венделлу Холмсу. — Он снова заметил недоумение, отразившееся на молодых лицах. Усмехнулся, и гнев моментально улетучился. — Так звали судью Верховного суда, — объяснил Федров. — Но дело совсем не в том. Просто я хотел сказать, что, несмотря на все протесты общественности, Холмс счел этих людей виновными. И еще опубликовал где-то статью, в которой писал, что красные непременно воспользуются этим делом в своих интересах и возведут этих людей в ранг святых. Прав он был или нет, не знаю. Но в то время многие люди, которые вовсе не были красными, считали, что история Сакко и Ванцетти никогда не будет забыта. Да что там говорить, и я, ваш покорный слуга, тоже так думал. Поэтому и удивился, что никто из вас о них ничего не знает.

— Я слышала о них, — сказала молодая девушка, стоявшая чуть поодаль.

«Хорошенькая и совсем не похожа на американку», — подумал Федров. Он уже встречался с ней и ее мужем несколько раз. Кажется, она была родом из Бельгии, но сразу после войны вышла замуж за американца. Ей, должно быть, было уже за тридцать, но выглядела она гораздо моложе.

— А как вы о них узнали? — спросил Федров.

— От отца и матери, — ответила девушка. — Еще в Бельгии.

— И кем же они были, ваши отец и мать? Анархистами?

Девушка рассмеялась.

— Просто знатью, полагаю, — ответила она. Голос звучал насмешливо. — Играли в крокет на лужайке после обеда. Я тогда была совсем маленькой девочкой. Вы, конечно, знаете, как играют в крокет? Ставите ногу на свой шар, а потом выбиваете его из-под ступни, так чтобы сбить с курса шар противника.

— Да, — кивнул Федров, и ему стало по-настоящему любопытно.

— Они прозвали этот удар «Сакко и Ванцетти», — сказала девушка. — Вы бьете по «Сакко». Думаю, при ударе деревянного молоточка о шар раздается звук, напоминающий «сакко» или «сокко». Такое тихое цоканье… Ну и сбиваете «Ванцетти» с курса. Это была такая семейная шутка…

В комнате воцарилось напряженное молчание.

Девушка, несколько смущенная им, огляделась.

— Извините, — пролепетала она. Хотя за что именно извинялась, видимо, и сама не совсем понимала. И уж тем более непонятно было это всем остальным. — Я думаю… в Бельгии в то время все это казалось… таким… далеким…

Федров дошел до клубного пляжа. Две пожилые дамы под зонтиком холодно взирали на него. Раз по сто за лето они сетовали на отсутствие в клубном уставе статьи, запрещающей посторонним подходить к зданию клуба и портить тем самым вид на океан с террасы. Они несли здесь караульную службу — одинокие, укутанные в шали старухи, насквозь продуваемые морскими ветрами. Никому не нужные, неприятные даже издали, тем более неприятно выглядевшие вблизи; женщины, у которых уже давно наступила менопауза, вечно неудовлетворенные, они сидели под полосатым зонтиком на пустынном белом пляже и охраняли врата прошлого.

Море все еще штормило. И Федров, который шел до того опустив голову и разглядывая собственные отпечатавшиеся в мокром песке следы, вдруг увидел среди волн четверых мальчишек лет семнадцати. Они качались на матрасах, пытаясь оседлать какую-нибудь крупную волну и промчаться вместе с ней к берегу. Нет, непосредственная опасность им пока что не угрожала, но Федров хорошо знал побережье, знал, как коварны здешние течения и водовороты, способные затянуть, утащить даже очень сильного пловца в открытое море. И он стал кричать, призывая этих ребят вернуться, всей спиной ощущая молчаливое неодобрение двух пожилых дам — из-за того, что посмел поднять такой шум. Но голос его тонул в реве прибоя, а мальчишки или просто не слышали его, или игнорировали все его сигналы.

Чуть поодаль, на берегу, стоял катамаран, но без весел. День был на исходе, над спасательной вышкой по-прежнему развевался красный флажок, но самих спасателей — обычно их дежурило здесь двое — видно не было.

Матрас одного из мальчиков накрыло волной. Он перевернулся, но лишь по счастливой случайности второму пареньку удалось схватить его и притянуть к себе.

— Дураки! — громко сказал Федров.

Утопленник…

Озеро затерялось в горах, в восьмистах ярдах, и видно его из лагеря не было. А сам лагерь находился в Адирондаке. Это был смешанный лагерь для лиц обоего пола, и палатки мальчиков отделяла от палаток девочек густая сосновая роща. В то лето Бенджамин должен был получить семьдесят пять долларов, работая воспитателем у мальчиков от восьми до десяти лет. Лагерь был частный, владельцем его являлся некий мистер Кан, небольшого роста, шумный, с командирскими замашками мужчина, страдавший приступами язвы и вспыльчивости. Весь день его визгливый голос разносился над лагерем. Он неустанно бранил поваров на кухне за то, что бездумно и напрасно расходуют так много продуктов. Он неустанно сетовал воспитателям на то, что лагерная команда проиграла слишком много бейсбольных матчей, что они, воспитатели, не проверяют должным образом прачечную, где каждую неделю устраивалась большая стирка. И что именно он один, бедный, несчастный, поставленный в такие невыносимые условия Морис Кан, вынужден будет в конце сезона платить родителям из своего кармана за все исчезнувшие рубашки, свитера и прочее.

Лагерь управлялся из рук вон плохо. В нем не было даже врача, лишь неряшливая молодая медсестра, видимо, поставившая себе целью побить рекорд всех лагерей и переспать со всеми воспитателями. Ученикам и воспитателям не возбранялось ходить на озеро. И они делали это, когда заблагорассудится, и купались и плавали без надзора. После отбоя воспитатели с мужской половины с одеялами в руках совершенно открыто, ничуть не стесняясь, отправлялись на свидания с девушками-воспитательницами. Находили приют где-нибудь в укромном уголке, на лесной полянке, и забавлялись там до утра, одеяла становились мокрыми от холодной росы. Теннисный корт был весь в кочках и ямках; бейсбольное поле находилось в самом плачевном состоянии; на кухне было грязно. В лагере царила атмосфера полной распущенности, и сказывалось это буквально во всем. Воспитатели пренебрегали своими обязанностями, и почти все время были озабочены лишь одним: как бы получить побольше свободного времени. Между ними шел настоящий торг, они менялись дежурствами и старались присовокупить к положенному раз в неделю суточному выходному еще пару дней — чтобы уехать и трое суток кряду отдыхать от мистера Кана. Если бы Бенджамину, наделенному чувством ответственности и стремлением к порядку, не были просто позарез нужны эти семьдесят пять долларов, он бы распрощался с этим лагерем на первой же неделе.

В соседней с ним палатке жил еще один наставник, мужчина по фамилии Шварц, учитель физкультуры из колледжа в Нью-Йорке. Это был жилистый, мускулистый, невысокого роста человек со смуглой кожей, которая от загара стала казаться еще темнее, а сам он походил теперь на араба. Человек он был, прямо скажем, недалекий, даже глуповатый, но более ответственный, чем остальные воспитатели. На этой почве они с Бенджамином и подружились — обоим претила атмосфера полного разгильдяйства, царившая в лагере. Шварц был старше всех остальных воспитателей, было ему уже под тридцать. И у него имелась невеста, с которой они собирались пожениться в октябре. Фотографию невесты он неустанно показывал всем и каждому. На снимке красовалась невысокого роста блондинка с крашеными волосами и толстыми ножками. «Ну разве не красавица?!» — восклицал всякий раз Шварц, доставая заветный снимок из ящика тумбочки.