Дар бессмертия - Наталья Александрова

– Садитесь! – проговорила Шукран, оседлав мотоцикл и протягивая Старыгину черный блестящий шлем. – Садитесь и держитесь крепче.

Сама она уже надела такой же шлем и стала похожа на средневекового всадника в боевых доспехах – на воина из армии Чингисхана или Кончака.

Старыгин надел шлем, обнял девушку за талию, мотоцикл взревел, сорвался с места, как застоявшийся конь.

Мимо них пронеслись одинаковые унылые дома провинциального южного городка, невзрачные глинобитные домики пригородов, и беспредельная степь раскрылась перед ними, как удивительная, волшебная книга.

Сейчас, весной, степь не была еще пыльной и выжженной, какой она станет через полтора-два месяца. Свежие зеленые травы расступались перед мотоциклом и смыкались позади него, как морские волны.

И вообще, Старыгин понял, что степь удивительно похожа на море – она такая же бескрайняя, такая же непредсказуемая, как воды морские. И такая же бесконечно разнообразная – при всей ее кажущейся монотонности.

Степь цвела, среди свежей зелени травы были густыми мазками разбросаны алые островки маков и каких-то незнакомых Старыгину цветов. Впрочем, мотоцикл несся так быстро, что эти цветы сливались в яркие смазанные пятна.

Степь была похожа не только на море.

Еще она была похожа на книгу, на ту древнюю книгу, которую Старыгин повсюду носил в своем рюкзаке. Как эта арабская книга, степь по-разному открывалась каждую минуту и была другой для каждого человека.

– Вам нравится? – крикнула Шукран, повернув голову к своему пассажиру.

– Очень! – выкрикнул он в ответ, стараясь пересилить степной ветер, срывавший слова с его губ.

Он почувствовал запах этой удивительной девушки – горьковатый и волнующий, как запах полыни, терпкий и медовый, как аромат незнакомых ему степных цветов…

И еще в этом запахе была решительная, деятельная, энергичная нота – разогретый металл мотоцикла, машинное масло, кожа мотоциклетных доспехов.

«Что это со мной творится?» – подумал Старыгин, вспоминая другую девушку, которая за тысячи километров отсюда лежит в больничной палате, беспомощная и бессильная.

– Вам нравится? – повторила Шукран совсем другим тоном, и Старыгин почувствовал острое, тревожное волнение.

– Нам еще далеко? – спросил он, чтобы победить это волнение и направить свои мысли в нужную сторону.

– Близко! – ответила Шукран насмешливо и разочарованно: кажется, она догадалась о его переживаниях. – Близко, еще километров пятьдесят!

Да, по здешним понятиям – это совсем рядом.

Мотоцикл несся вперед сквозь изумрудное море, рассекая его, как рассекает морские волны спинной плавник акулы.

Старыгин вспомнил бесшабашных испанских мотоциклистов, стремительно проносившихся мимо их машины, когда они ехали по горной дороге между Рондой и прибрежными городками Андалусии. Те мотоциклисты были другими, совсем другими. Они мчались по самому краю пропасти, каждую секунду рискуя жизнью. Но и у тех гонщиков, и у Шукран было что-то общее – желание испытать чувство полета, острое и волнующее…

Впереди показались невысокие пологие холмы, изменившие лицо степи, как изменяет человеческое лицо приветливая улыбка или гримаса недовольства.

Старыгин бросил взгляд вперед и увидел, что дальний план пейзажа растворяется в золотисто-коричневой дымке. В такой же дымке, изображенной на итальянской картине из Кумусского музея. Золотистая дымка, степное сфуммато, похожее и в то же время разительно отличающееся от голубоватой дымки на заднем плане живописных шедевров флорентийской школы.

И наконец на горизонте появилась, проступая сквозь дрожащую золотистую дымку, как проступает рисунок на детской переводной картинке, двуглавая гора.

– Улан-Шан! – выкрикнула, повернувшись к нему, девушка.

И ветер сорвал слова с ее губ и понес их над степью, как гулкий и протяжный удар колокола – Улан-Шан!

Внезапно мотоцикл затормозил.

Старыгин от неожиданности чуть не свалился с седла. Он ткнулся лицом в спину девушки, смущенно отстранился и только тогда увидел, что они остановились в нескольких метрах от высокого круглого шатра из грубого коричневого войлока. Он вспомнил, что видел такие шатры на выставке в Этнографическом музее, да и во многих книгах – это была юрта, жилище степных кочевников.

Полог юрты приподнялся, и из нее, щурясь и прикрывая глаза ладонью, вышла старая женщина в широких коричневых штанах и куртке с поднятым воротником.

– Здравствуй, бабушка! – проговорила Шукран и, спрыгнув с мотоцикла, зашагала навстречу старухе.

Та обняла ее и застыла, не говоря ни слова.

Наконец Шукран высвободилась из объятий, отстранилась и проговорила с едва заметным смущением:

– Бабушка, это Дмитрий Алексеевич, он приехал из Петербурга. Я хочу показать ему нашу степь, хочу показать, как у нас красиво!

Старуха повернулась к гостю, окинула его долгим изучающим взглядом и наконец проговорила:

– Первым делом гостя нужно накормить, потом будешь показывать ему все, что хочешь!

Она снова откинула полог юрты, остановилась на пороге, жестом приглашая Старыгина войти.

– Вы, как гость, должны сесть на почетное место, против двери! – вполголоса предупредила Шукран Дмитрия Алексеевича. – Такова наша древняя традиция. И не вздумайте отказываться от угощения – бабушка обидится.

Старыгин послушно занял отведенное ему место, устроился на кожаных подушках и принял из рук старухи пиалу с горячим терпким чаем, по поверхности которого плавали пятна жира. Чай показался ему неприятным на вкус, но, помня слова Шукран, он выпил все и вежливо поблагодарил. Впрочем, послевкусие от этого степного напитка оказалось довольно приятным, кроме того, Дмитрий Алексеевич почувствовал после него удивительную бодрость.

За чаем последовала горка тушеной баранины, которую старая женщина положила в ту же пиалу, затем – румяные лепешки с мясной подливой, затем дымящийся плов с тушеными овощами и непременной бараниной…

Старыгин чувствовал, что еще немного – и он просто лопнет от такого обилия еды, но тут хозяйка, видимо, почувствовав его состояние, смилостивилась и подала ему в качестве завершения трапезы еще одну пиалу чая.

Старыгин сделал несколько глотков и вдруг почувствовал, что на него накатывает свинцовая усталость.

Глаза закрывались, он едва успел поставить опустевшую пиалу на кошму и провалился в сон.

В этом сне Старыгин ехал в тряской душной кибитке, которую тащили по степи тощие медлительные волы. Вокруг него сидели и лежали люди в одежде из овечьей шерсти. Он не видел их лиц – то ли из-за царившей в кибитке темноты, то ли из-за того, что все эти лица были закрыты коричневыми масками с дырками для глаз.

Вдруг один из этих странных безликих попутчиков приподнялся и запел какую-то бесконечную тоскливую песню, похожую на вой ветра над степью, на тоскливый голос вьюги…