Секреты Достоевского. Чтение против течения - Кэрол Аполлонио

него влюбилась, – все они погибают. Как будто всего этого недостаточно, эта тема раскрывается и в известной исключенной из романа главе «У Тихона», где рассказывается о том, что Ставрогин совратил и довел до самоубийства одиннадцатилетнюю девочку, видение которой теперь его преследует [Murav 1992: 108–109].

С этой точки зрения, Ставрогин виновен в том, как его харизма влияет на других. Под это влияние попадает даже читатель: «Сначала мы оказываемся обмануты Ставрогиным, а затем узнаем его истинную сущность. Выражаясь более подходящим для анализа бесовства языком, Ставрогин нас искушает, а роман учит нас, как устоять перед таким искушением» [Murav 1992: 109]. Доминирование страдательного залога в критическом разборе свидетельствует о том, что его автор втайне разделяет точку зрения рассказчика и других персонажей романа; рассказчик, персонажи романа и его читатели едины в том, что они видят в Ставрогине источник вины. Но что случится, если мы ступим на минное поле моральных смыслов, разделяющее Ставрогина и других персонажей, а также его нас? Все, что для этого нужно, – небольшое изменение в критических формулировках, и ответственность находит новый локус. «Бесовство» становится «кажущимся бесовством»; «завораживают и конечном счете губят» – «позволяют себя заворожить и погубить»; «которому Ставрогин внушил идею…» – «который приписывает влиянию Ставрогина возникшую у него идею…», и т. д. Эти небольшие смещения ракурса снимают вину со Ставрогина и возлагают ее на персонажей, отказавшихся от ответственности за собственные поступки. В этом контексте молчание Ставрогина, безусловно, имеет серьезное значение. Как мы видели выше, болтуны оказываются лгунами.

Образ Ставрогина создан другими, прежде всего Петром Верховенским. Рассказчик сообщает: «Петр Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он “человека сам сочинит да с ним и живет”» [Достоевский 19746: 281]. Петруша и сам сознается в этом: «Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..» [Достоевский 19746: 326]. Петруша в полной мере применяет свой дар проецирования во время диалога со Ставрогиным об Иване-Царевиче Он использует изъявительное наклонение, давая определение собеседника для самого же собеседника:

– <…> Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы! <…>

– Ставрогин, вы красавец! – вскричал Петр Степанович почти в упоении. – Знаете ли, что вы красавец! <…> Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. <…> Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк…

Он вдруг поцеловал у него руку. Холод прошел по спине Ставрогина, и он в испуге вырвал свою руку. Они остановились.

– Помешанный! – прошептал Ставрогин [Достоевский 19746: 323–324].

Пытаясь повторить Смутное время, Петр Верховенский сеет смуту, устраивает поджоги и распространяет слухи. В момент максимального хаоса и смятения он планирует поставить Ставрогина править Россией. Ставрогин, однако, относится к этому плану скептически.

– <…> Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…

Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

– Кого?

– Ивана-Царевича.

– Кого?

– Ивана-Царевича; вас, вас!

Ставрогин подумал с минуту.

– Самозванца? – вдруг спросил он, в глубоком удивлении смотря на исступленного. – Э! так вот наконец ваш план.

– Мы скажем, что он «скрывается», – тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. – Знаете ли вы, что значит это словцо: «Он скрывается»? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его [Достоевский 19746: 325] (курсив мой. – К. А.).

Ставрогин-самозванец – это креатура Петра Верховенского, продукт его идолопоклонства. Тот факт, что в Смутное время командным пунктом самозванца была Польша, безусловно, имеет значение в общей системе символов романа Достоевского, поскольку, как мы видели, Петр Верховенский – бес польского происхождения. На всем протяжении своего разговора со Ставрогиным он играет роль искусителя, предлагая власть, славу, секс («…я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите?» [Достоевский 19746: 321]). Ставрогин сбит с толку; его краткие ответы свидетельствуют о растерянности и удивлении перед планами Петруши. Он не отвечает на его предложения и даже физически отталкивает его: «Бешенство овладело им: схватив Верховенского за волосы левою рукой, он бросил его изо всей силы об земь и вышел в ворота. Но он не прошел еще тридцати шагов, как тот опять нагнал его» [Достоевский 19746: 321].

Основной конфликт романа возникает из этой важнейшей встречи между Петром Верховенским и Ставрогиным – разумеется, один на один, как и большинство важных встреч у Достоевского. Я бы предположила, что именно Петруша и устраивает эти конфликты, подчиняясь скрытому внутри него бесу. Дело в том, что разговор Петра Верховенского и Ставрогина – это не диалог на равных: один испускает поток лжи, другой же отказывается вступить в диалог[125]. Петруша проецирует образ своего внутреннего беса на Ставрогина (кем бы и чем бы тот ни был на самом деле). Самозванство – провозглашение себя престолонаследником или Богом – это сознательный, волевой акт самозванца, но в данном случае подобные идеи исходят лишь от Петра Верховенского. Этот разговор представляет собой попытку беса овладеть своей жертвой. Физическое насилие в ответ имеет символическое значение и может быть истолковано как попытка изгнать беса из себя.

Истина находится между людьми, а не внутри них. Так же как признание собственной вины и клевета представляют собой разные речевые действия по отношению к истине, аналогичным образом противовесом мошенничеству и самозванству является идолопоклонство. Разница между ними – вопрос отношения и ракурса. В своем замечательном анализе образа Ставрогина Й. Бёртнес исследует динамику идолопоклонства, пронизывающего взаимоотношения между персонажами романа. Бёртнес основывается на толковании Р. Жирара, в котором (согласно его знаменитой треугольной модели желания) Ставрогин является посредником между всеми остальными основными персонажами романа; он – их «идол», в «сатанинском величии» которого мы должны узнать «образ Антихриста» [Bortnes 1983: 56]. Бёртнес добавляет к этой трактовке еще один уровень; идолопоклонство – не просто вопрос взаимодействия персонажей на уровне психологии; оно также включает в себя акт воображения и творчества. Персонажи «Бесов» создают из других людей свои подобия. Подобно тому как Варвара Петровна «сочиняет» Степана Трофимовича в соответствии со своими фантазиями, Марья Тимофеевна проецирует на Ставрогина свой образ идеального