Двадцать четвертая буква - Том Лоу

– Любишь искусство? Их сделал лучший мастер Боготы. А знаешь, что делает великое искусство еще лучше?

О’Брайен молчал.

– Я скажу тебе, – продолжал Салазар. – Великое искусство становится еще ценнее после смерти художника. Когда он больше не может творить, все оставшееся, скажем так, ограничено в количестве. Когда мастер закончил работать со мной, я повернулся к старику и дал ему пожевать один гриб. Он говорил, что наслаждается этим ощущением, этой иллюзией – картины на моем теле оживают. И когда он посмотрел на рисунки, я сказал ему: «Старик, у тебя в жизни есть выбор. Ты можешь выбрать добро, как Богородица, или зло, как Люцифер. Ты хороший художник. Правда, я злой человек. Я сделаю тебя великим мастером, оборвав твою жизнь, пока твой талант еще не истлел. Это навечно утвердит тебя в искусстве и удержит за мной местечко в аду».

О’Брайен помотал головой. Это, должно быть, просто сон, кошмар. Он услышал приглушенный звук. Потом несколько звуков сразу. Гул перешептываний. Шарканье ног. А на краю завесы света – обувь, брюки, мягкие, темные очертания сидящих людей. Зрителей, наблюдающих, что происходит на ринге. Наблюдающих за ним и Салазаром.

– И знаешь, что я сделал, мистер детектив О’Брайен? Я перерезал старику горло.

Салазар быстро провел указательным пальцем по своему горлу, от уха до уха, улыбнулся и продолжал:

– Этот старик, он посмотрел, как кровь красит его рубашку, потом коснулся ее пальцем и поставил красную точку мне на грудь – туда, где у Богородицы рот. Он добавил губам красного цвета. Потом улыбнулся и прошептал «шедевр»… и уснул, навсегда.

– Чего ты хочешь? – спросил О’Брайен, его голос звучал как из дренажной трубы.

– Чего я хочу? Разве это не то, чего ты хочешь? Ты хочешь меня, верно? Разве не так ты сказал Руссо, а потом пришел сюда и сказал то же самое Майклу? Ты хочешь меня. Ну, бывший коп, ты меня получил. А может, это я тебя получил… потому что сейчас у нас время ежемесячных боев. Мы проводим их только для приглашенных гостей. Это не бой на несколько раундов, это бой насмерть.

Он рассмеялся.

– Но, раз уж ты спросил, я скажу, чего я хочу. Я хочу сделать тебя моим шедевром. Возможно, холст у тебя под ногами станет моим произведением искусства. В единственном цвете, цвете твоей крови, пота, а под конец… твоих слез. Потому что в конце ты будешь стоять на коленях в луже крови и мочи и рыдать.

Салазар подошел к канатам.

– Потому что они – включите свет – они хотят видеть искусство в движении, физический и психологический процесс творчества.

Вокруг ринга сидело около тридцати человек. Все мужчины. Несколько японцев. Несколько латиноамериканцев. Бизнесмены. Другие выглядели так, будто присутствовали на торжественном мероприятии в своем загородном клубе. Они сидели, перешептывались и делали ставки.

Салазар натянул пару черных кожаных перчаток с обрезанными на среднем суставе пальцами.

– Посмотри туда, О’Брайен, – сказал он, указывая на камеру в потолке и еще две на штативах по обе стороны ринга. – Искусство будет снято на видео, а потом оформлено для продажи по всему миру, на DVD и закрытом сайте.

Салазар повернулся к мужчине, которого О’Брайен не видел, когда осматривал зал.

– Мое лицо.

Мужчина бросил ему резиновую маску. Салазар натянул маску на голову. Это была маска японского театра Но – белая, изображающая лицо пожилого японца с козлиной бородкой, седыми волосами и красными губами.

– Начнем бой, – объявил Салазар.

Лампы в зрительном зале погасли. Ринг освещал единственный прожектор. О’Брайен видел маленькие красные огоньки видеокамер. Он надеялся, что микрофоны записывают звук. Возможно, ему удастся заставить Салазара свидетельствовать против себя.

– Руссо смеется над тобой, – произнес О’Брайен. – Он зовет тебя своей лошадкой. Говорит, ты ненамного умнее тех мулов, которые возят его кокс, но твоего здравого смысла даже на лошадку не хватит.

– Чувак, я поставил тебя на ринг. И кто из нас тупой осел, а?

– Ты, Карлос, ты, потому что Руссо собирается пропустить тебя через измельчитель и скормить остатки рыбам с борта своей яхты.

– Иди на хер, коп! Это пустая болтовня. У тебя ничего нет.

– Правда? У ФБР есть шестьдесят семь часов разговоров на защищенном жестком диске. Одно удовольствие смотреть, как умные головы из АНБ работают вместе с ФБР. «Патриотический акт» дал им лицензию вживить тебе в голову чип, пока ты спишь. Они знают, где ты ешь. Они следят за тобой. Платят правильным людям – людям из самых дорогих ресторанов Саут-Бич. Добавляют немного «лекарства» тебе в салат, ты его даже не чувствуешь. Отсроченное действие, пока ты не вернешься домой. Обычно срубает через три часа после приема. И ты засыпаешь крепким сном. А потом, в четыре утра, профи затыкают твою сигнализацию, открывают замки и заходят в твою спальню. Им нужно три минуты, чтобы вживить микрочип под кожу головы. В нем есть GPS и трансляция через Интернет на пятьдесят миль. Ты просыпаешься. Ничего не чувствуешь. Разве что кожа иногда зудит, но ты думаешь, это просто перхоть. Федералы рассказывали мне, что в первую неделю, когда Руссо чесался, у них шел звук как от кота в мусорном ведре.

Зрители зашептались.

– Я не стану вдаваться в подробности того, что федералы собираются повесить на Руссо, – продолжал О’Брайен, – но, скорее всего, они не пойдут в большое жюри, пока не уберут тебя из картинки. У Руссо есть на тебя контракт, Карлос. Прости, приятель.

– Ты просто мешок дерьма!

– Спорю, имя Винсент Питтс тебе ни о чем не говорит, а?

– Никогда о нем не слышал.

– Может, ты слышал его профессиональную кличку – Питбуль. Говорят, Питтс получил это прозвище, потому что, как питбуль, всегда добирается до горла. Любит пользоваться гарротой. Предпочитает струны от пианино, это растягивает удовольствие.

– Заткнись! Ты наговорил столько дерьма, что я тоже собираюсь растянуть удовольствие и убивать тебя подольше.

Красные огоньки камер мерцали.

– Ты сказал это и отцу Каллахану перед его убийством? – спросил О’Брайен. – Руссо говорит, он приказал тебе сказать это Сэму Спеллингу, «потому что он» – я цитирую, – «потому что он жадный мудак и это его последняя сказка на ночь». Так ты выполнил приказ Руссо и рассказал Спеллингу сказку на ночь?

Салазар ухмыльнулся, протанцевал на ринге и отвесил удар в сторону О’Брайена.

– Руссо не говорит мне, что делать. Когда я кого-то убираю, я сам решаю, что сказать! Этот чувак, Спеллинг. Хочешь узнать, что он услышал? Я скажу тебе перед тем, как нанесу последний удар – смертельный.

Рон Гамильтон стоял в пробке. Дворники с трудом справлялись с дождем. Он смотрел на скопление мигающих синих огней на перекрестке. Гамильтон попытался набрать номер О’Брайена. Нет ответа. Впереди столкнулись три машины, и Гамильтон застрял на залитом дождем Дикси-хайвей. Он мог выставить на крышу мигалку и объехать пробку через перекресток. Но до перекрестка было еще пятьдесят ярдов. А тут и ткнуться некуда.