Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

тому, к кому она именно обращалась, что, будь теперь у нас такой финансист, каким был граф Егор Францович Канкрин, а не Федор Павлович Вронченко, тот, конечно, обеими руками ухватился бы за все эти великолепные проекты. Среди всех этих бесед живой и бойкий желтолицый брюнет Дмитрий Николаевич успевал от времени до времени трунить над страстью Николая Николаевича к опере и к балету, а также принимал слегка участие и в нашей оживленной беседе с Лизаветой Васильевной, которая довольно быстро переходила с предмета на предмет, затрагивая то современную литературу, то театр, то общественный строй, то вспоминая о чужих краях, то перескакивая к тогдашним городским новостям, из которых, конечно, самою интересною были толки о пребывании императрицы Александры Федоровны в Палермо[448]. К концу обеда мы договорились до того, что Лизавета Васильевна передавала уже мне откровенно о том, как она намерена учредить ежемесячный журнал, посвященный интересам «русской женщины», под названием «Женский вестник», в редакции которого она отмежевала уже мне, еще до личного знакомства со мною, рубрику хозяйства и домоводства, какие, по ее мнению, да и по мнению тогдашнего моего начальства, мне, как прослужившему четыре года в Удельном земледельческом училище, должны быть очень известны. При этом она очень мило коснулась моих работ в «Экономе» и только что изданных (Ольхиным) моих «Воскресных посиделок»[449], коллекции книжек для простого народа[450]. Программа будущего ее журнала, подвергнувшаяся неоднократным изменениям, была вполне одобрена Сенковским и Гречем, пророками и мессиями г-жи Кологривовой, считавшей их непогрешимыми, кажется, преимущественно потому, что их издания хвалили все ее книги до приторности, между тем как молодая пресса, представителями которой тогда были «Отечественные записки» и «Литературная газета» с некоторыми органами московской журналистики, относилась к Фан-Диму не очень-то ласково[451]. В те времена, 1848 года, получение права на издание неполитического журнала было очень незатруднительное дело, стоило представить в цензурный комитет свидетельство за подписью трех-четырех лиц, более или менее высоко поставленных в сановно-административной сфере, и тогда дозволение от министра народного просвещения[452] не заставляло себя ждать. Этим поясняется и множество различных крупных, средних и мелких, даже почти невидимых по мелкости своей журналов и листков, без политики, какое наводняло нашу прессу, находившуюся в те времена под строгою опекою крайне охранительной предварительной цензуры. Ежели «Женский вестник» г-жи Кологривовой не увидел света, то причиной этого был неожиданный отъезд четы Кологривовых в деревню, для ближайшего надзора там как за собственными делами, так, главное, за имением, очень обширным, оставшимся после внезапно умершей сестры г. Кологривова[453], успевшей назначить его и Лизавету Васильевну распорядителями как всего своего состояния, так и воспитания малолетних сына и дочери, после нее оставшихся. Елизавета Васильевна всецело предалась этому доброму делу и, говорят, исполнила его превосходно, дав детям этим отличное воспитание как в России, так [и] за границею. Но в зиму 1845 года, когда я познакомился в начале года с Кологривовыми, она была, как я сказал, сильно занята идеею издания такого журнала, который вмещал бы в себе все то, что может составить собою ответ на вопрос, что необходимо для правильного развития и блестящего усовершенствования «русской женщины». Не смущаемая нападениями одних журналов, но черпая силы и смелость в покровительстве других, особенно, как я уже сказал, Греча и Сенковского, преимущественно второго, Лизавета Васильевна хотела смело идти в этом предприятии не под псевдонимом, а дав свое женское имя и свою барскую фамилию (по мужу) затеянному журналу, который имел бы ее во главе в качестве издательницы, заведующей редакциею (хотя поистине за кулисами редакцию вел бы Д. Н. Струков, усиленно занятый тогда службою и не желавший, после нескольких нападков, сделанных прямо на него за его, правду сказать, далеко не знаменитое предисловие к «Божественной комедии», никакой гласности, никакой публичности). Само собою разумеется, что Дмитрий Николаевич работал бы тут, видимо, лишь для своего кружка и в особенности для Осипа Ивановича Сенковского. Как я тогда слышал неоднократно в доме Кологривовых, Сенковский собирался оставить надоевшую ему редакцию созданной им в начале тридцатых годов «Библиотеки для чтения», которая начинала клониться к упадку, благодаря появлению сперва пушкинского «Современника», потом благодаря появлению «Отечественных записок» и других журналов, а всего более благодаря непостоянству характера ветреного Брамбеуса, юмористика которого стала сильно набивать оскомину русской публике, приходившей к сознанию всей мишурности и страшной трескотни этого рода гаерной литературы, метеорно промелькнувшей всей своей фальшью в русском обществе тридцатых годов, хотя впоследствии и откликнувшейся моментально в 1857 и 1858 годах в «Весельчаке» и в фельетонах «Сына Отечества»[454]. Около редакции «Женского вестника» должны были сгруппироваться несколько тогдашних деятелей-тружеников, как, например, Василий Степанович Межевич, бывший товарищ Струкова по Московскому университету, да еще известный автор многих романов и переводчик театральных пьес, крайне не юный уже Рафаил Михайлович Зотов и, наконец, Петр Романович Фурман. Последние двое работали в ту пору в «Северной пчеле», где процветал и Владимир Михайлович Строев, равномерно товарищ Струкова по университету[455]; но ни Струков, зная характеристику этого господина, впрочем, конечно, весьма и весьма даровитого, ни сама г-жа Кологривова, отличавшаяся крайне пуританскими правилами и воззрениями в печати, не хотели его сотрудничества для будущего своего периодического издания, о котором в публике еще не было никакого говора, но которое составляло предмет постоянной беседы интимного кружка избранных в доме г-жи Кологривовой, где голос Д. Н. Струкова имел значение двух голосов президента собрания или комитета.

Г-н Краевский в эту пору редижировал[456], как он сам в объявлениях говорил о себе, «Отечественные записки», где библиографиею заведовал бессмертный наш критик В. Г. Белинский; тот же г. Краевский давал ход «Литературной газете», перешедшей из неумелых рук О. М. Сомова к Плюшару[457], затеявшему издание ее с великолепными иллюстрациями и при содействии многих современных литераторов, в числе которых блистал под псевдонимом Доктора Пуфа князь В. Ф. Одоевский, дававший тут истинно превосходные кулинарные статьи, мастерски воспроизводя по-русски Карема. Замечательна была поистине необычайная энциклопедичность милейшего покойного князя – протея, являвшегося и поэтом, и романистом, и ученым, и критиком, и оценщиком произведений живописи и ваяния, и агрономом, по званию члена Ученого комитета сельского хозяйства, и музыкантом-исполнителем, и музыкальным критиком, и педагогом, и журналистом, и фельетонистом, и, наконец, поваром и метрдотелем[458]. Надо сказать правду, что эти две должности в литературе, хотя и под псевдонимом Доктора Пуфа, князь выполнял едва ли не лучше всего остального, совершенного им под собственным его сиятельным именем. В