Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

30% от общего числа заключавшихся союзов. В XVI—XVIII веках аналогичная тенденция наблюдалась и во Франции: от 20% до 33% всех браков заключались вдовцами. По Б. Адамсу, повторные союзы в США встречались всегда, но до XX века почти все они были результатом овдовения. Существенные демографические перемены, происшедшие на Западе в 19-м столетии (так называемый демографический переход), — изменение в смертности, а затем и в рождаемости — повлияли на количественные и качественные параметры последовательной полигамии (см.: Ihinger-Tallman, Pasley 1987: 24—27). В чем смысл этих перемен?

Согласно Б. Адамсу, в 1900 году 3% всех новобрачных приходилось на разведенных; в 1930 году — 9%, а в 1975 году — уже 25%. В пределах пяти лет после развода 3/4 бывших супругов вступают в новый союз (см.: Adams 1986: 347). В России, хотя и с некоторым запаздыванием, трансформация модели полигамного союза проделала в целом европейский путь:

• за полтора десятилетия (с 1980 г. по 1995 г.) зафиксирован рост удельного веса повторных браков (в том числе среди разведенных с 14% до 25%);

• заключение последовательно полигамных союзов к началу 90-х годов стало событием, равновероятным для обоих полов;

• доля вдовых среди вступающих в такого рода отношения устойчива и незначительна (см.: HP 2002: 25—33).

Наступил черед обсудить вторую гипотезу. Большинство людей искренне верят в свою осведомленность о назначении института брака. Так ли это? Смею утверждать — нет. Брак — это исторически разнообразные механизмы социального регулирования (табу, обычаи, традиции, религии, право, нравственность) сексуальных отношений между мужчиной и женщиной, направленные на поддержание непрерывности жизни. Короче, институт брака призван продолжать род. Само собой разумеется, конкретный индивид (или пара), закрепляющий союз в светской или религиозной организации, может и не осознавать глубинного смысла своего поступка, но по существу это ничего не меняет. На протяжении тысячелетий люди неукоснительно следовали, говоря словами А. Шопенгауэра, «зову» природы.

Необходимость продолжения фамилии сформировала основополагающий принцип патриархальной (а впоследствии и моногамной) семьи — слитность и однозначно заданную последовательность брачности, сексуальности и прокреации. А потому сексуальные отношения до легитимации союза, рождение ребенка вне границ юридически оформленного брака и самоценность сексуального общения мужа и жены квалифицировались христианским и законодательным кодексами как нарушение социокультурных норм. Более того, всю эру существования обозначенного типа семьи сопровождало признание исключительной инициативности за мужем. Согласно Плутарху, однажды кто-то спросил молодую спартанку, приходилось ли ей спать с мужчиной. «О нет! — отвечала она. — Это ему со мною приходилось». Именно так, продолжает древнегреческий историк, я считаю, должна вести себя замужняя женщина: не уклоняться, не выражать недовольства, когда муж затевает нечто подобное, ибо это говорит о высокомерии и холодности, но и самой не напрашиваться, ибо так поступают только бесстыжие распутницы (см.: Плутарх 1983: 351).

В одном давнем отечественном исследовании матримониальные принципы были сформулированы следующим образом: «Цель брака — христианское рождение и воспитание детей; половой инстинкт признается нечестивым, удовлетворение его ради одного удовольствия — смертный грех; поэтому-то целью брака религия ставит рождение и воспитание добрых христиан, освящая плотский и сам по себе греховный союз благодатью таинства» (Шашков 1898: 141). К нарушителям этих установлений применялись различные по жесткости санкции. Н. Пушкарева, которая провела сравнение семьи и сексуальной этики в православии и католицизме, выяснила, что в первом наказания за несохранение девственности до замужества, различные попытки получения наслаждения от сексуальности в браке, прелюбодеяние были не столь суровыми, как во втором. Здесь санкции ограничивались по преимуществу определенным числом постов (от нескольких дней до двух лет), многочисленными поклонами, чистосердечным раскаянием и покаянием. Вместе с тем, как признается этот этнолог, несмотря на относительную мягкость, православие тоже требовало от прихожан сохранения непорочности, умерения страстей, разумных ограничений в супружеской сексуальной жизни, недопустимости адюльтера (см.: Пушкарева 1995: 55—59).

Мы не погрешим против истины, если предположим, что нормативные требования и реальные практики в европейском докапиталистическом обществе в большей или меньшей степени не совпадали (в зависимости от конкретных условий места и времени). При этом достоверно известно, что нормы-рамки в большей мере нарушались мужчинами. Эту мысль изысканно артикулировали французы. В нашем обществе, говорили они, обладать вне брака женщиной — величайшая честь, какой только может гордиться мужчина, но, с другой стороны, отдаться вне брака мужчине — худший позор для женщин. В этом вопросе мужчины проявляли наивность. Француженок никакая опасность не останавливала, напротив, игру она делала более пикантной и азартной. Как утверждала Симона де Бовуар: «<...> выйти замуж — это вроде обязанности, а вот иметь любовника — это роскошь, шик <...>. У любовника есть <...> преимущество, его престиж не теряется в повседневной жизни, полной различных трений, <...> его нет рядом, он совсем не такой, как тот, что рядом, он — другой. И у женщины при встрече с ним возникает впечатление, что она выходит за свои пределы, получает доступ к новым ценностям <...>» (Бовуар 1997:623—624).

И всё же, несмотря на отдельные нетрафаретные поступки, разветвленность санкций поддерживала в общественном сознании представление о брачности и брачной рождаемости как социальной норме. Так, в России вплоть до конца XIX века браки были всеобщими: к возрасту 45—49 лет лишь 4% мужчин и 5% женщин оставались соответственно неженатыми и незамужними (см.: Волков 1986: 108). В этих условиях брак, несомненно, обладал монополией на регулирование сексуальных отношений и на воспроизводство детей. Поэтому человек, не состоящий в браке или не имеющий детей, ощущал свою ущербность.

С начала 20-го столетия значимость эротики интенсивно переосмысляется. Становится тривиальным понимание несводимое супружеской сексуальности к репродукции. Как справедливо подметил Э. Гидденс, теперь, когда зачатие не только контролируемо, но и осуществляемо искусственно, сексуальность, наконец, стала полностью автономной. Освобожденная эротика может стать свойством индивидов и их взаимоотношений друг с другом (см.: Giddens 1992: 25—26).

К аналогичному выводу, но с иных позиций, пришли и демографы. При изучении современного типа прокреативного поведения исследователи столкнулись с парадоксальным явлением. Сегодня одна женщина, состоящая в браке, на протяжении всего репродуктивного периода (границы которого, кстати, расширились примерно до 35 лет) могла бы родить десять-двенадцать детей{105}. Реально же европейская женщина рожает в среднем одного-двух. В чем же дело? С точки зрения специалистов, за резким снижением рождаемости скрываются «огромные перемены в структуре демографического поведения. Массовое репродуктивное поведение