Кадавры - Алексей Валерьевич Поляринов

— Я не могу, мам, — сказала Даша, удивившись собственной решительности. — Я завтра уезжаю.

— А вернешься когда?

— Не знаю.

— Ну хотя бы примерно? Через неделю, две?

— Я не знаю. Не уверена, что вернусь.

— Шо ты ерунду говоришь какую-то. Как будто навсегда уезжаешь.

Даше было тяжело с мамой, потому что мама не умела разговаривать как живые люди, все разговоры с ней были похожи на осаду крепости, Даше казалось, что мама не разговаривает с ней, а пытается сделать под нее подкоп, прорвать какую-то воображаемую оборону. Даша как могла защищалась, и все ждала, что Матвей вступится, попросит мать притормозить, но он сидел рядом и ел борщ, и когда Даша взглянула на него, по лицу, по улыбке догадалась — он, как всегда, совершенно не замечает материнских наскоков и абсолютно уверен, что все они сейчас прекрасно по-семейному проводят время.

— Меня посадить могут, мам.

— Доча, ну шо ты говоришь такое? Ну за шо тебя сажать-то?

— Институт, в котором я работаю, объявили нежелательной организацией, мою начальницу арестовали.

Матвей перестал жевать и посмотрел на Дашу.

— За что?

— Никто не знает. Пытаемся выяснить. В любом случае, наш юрист говорит, что мне небезопасно находиться в России.

— Что значит «небезопасно»? Ты совершила какое-то преступление?

— Мам, не начинай, а.

— Просто найдешь другую работу, делов-то. И с чего вдруг тебе-то бояться? Ты ж ничего плохого не сделала. — Мать цокнула языком. — Ц-ц, посадят ее, деловая колбаса…

Потом с работы вернулся Осип Петрович, новый мамин муж. Он сел за стол, и напряжение немного спало, или, точнее, перераспределилось, теперь мама и под него тоже пыталась сделать подкоп. Осип Петрович молча хлебал борщ и, кажется, даже не реагировал на реплики Ольги. Даша встретилась с ним взглядом, и он вдруг как-то по-доброму ей улыбнулся и подмигнул. Из всех маминых мужей он нравился Даше больше всех, во многом потому, что был не похож на прочих маминых хахалей, не был ментом и бандитом. Плюс он был совершенно невосприимчив к агрессивной манере Ольги Силиной вести разговоры, наскоки совершенно его не задевали, он словно бы просто их не замечал, казалось, с ним невозможно поссориться или разозлить его.

— Оля, — сказал он матери спокойным, серьезным тоном, — оставь дочь в покое.

— А я чего? Мы просто разговариваем.

Приехала тетя Валя, мамина старшая сестра.

— Ты прикинь, Валь, Дашка моя в эмиграцию собралась, — сказала мать. — У нас тут философский пароход намечается. Россия ей не угодила, тут ей, видите ли, опасно.

Тетя Валя фыркнула:

— А где не опасно? В Европе этой? — и все сильнее раздражаясь, стала, перебивая всех, в том числе саму себя, рассказывать историю о какой-то своей подруге, которая поехала то ли во Францию, то ли в Италию (куда именно — не столь важно), и там ее отказались обслуживать в ресторане, едва услышав русскую речь. Французов и итальянцев тетя Валя презрительно называла лягушатниками и макаронниками и совершенно искренне недоумевала, за что «они» так «нас» не любят.

Август выдался прохладный, сырой, к семи часам стало зябко. Мама принесла водку в графине и с важным видом сообщила, что «из бутылки водку только дикари разливают». Она всегда так говорила, за каждым застольем. Еще она принесла канделябры со свечами, их расставили на столе и потом долго и несмешно шутили про «романтическую обстановку». В углу ярким синим шаром горела противомоскитная лампа, Даша смотрела, как в нее на полной скорости врезаются и сгорают мотыльки и прочие несчастные насекомые. Гости меж тем прибывали, и становилось все теснее, в калитку то и дело кто-то стучал, и раздавался крик: «Сова, открывай, медведь пришел!» — и мама ритуально удивлялась, как будто не ждала гостей, и, приговаривая, «кого там еще принесло ни свет ни заря», шла открывать, со стороны калитки доносилось протяжное и праздничное «здра-а-а-авствуйте!» или «С-днем-ра-жде-нья!», и мамино польщенное кудахтанье «ой-ой-ой, и вы, и вы пришли!», и топот каблуков, и шелест целлофана, и выразительные звуки поцелуев. Мама возвращалась в беседку, представляла гостей, а Осип Петрович, как верный оруженосец, принимал у нее пакеты с подарками и букет и отправлялся на поиски новой вазы. Вазы быстро закончились, и Осип Петрович достал из кладовки неприглядные, старые ведра для мытья полов. К вечеру один из углов беседки превратился в настоящий алтарь — в ведрах стояли десятки букетов. Один постоянно выпадал из ведра, и Осип Петрович прозвал его «королем карцера», и очень огорчился, заметив, что никто не оценил отсылку.

Даша оглядывала стол и думала, что если она возьмется когда-нибудь написать роман, то именно семейный ужин будет его ключевой точкой. Она смотрела на блюдо с крабовым салатом и думала о том, как много места застолье занимает в культуре. Семейный ужин — идеальный сеттинг для детективного романа: все собираются в одном замкнутом пространстве, кто-нибудь погибает, и остальные члены семьи пытаются понять, кто убийца — ирония, конечно же, в том, что смерть выгодна абсолютно всем.

Чуть опьянев, мама всегда добрела, становилась сентиментальной, признавалась всем в любви и просила прощения. Допив очередной бокал полусладкого, она потянулась к Даше, взяла ее за руку.

— Что бы ты ни решила, — прошептала она, — ты все равно моя любимая дочь.

Звучало трогательно, но было очевидно — на самом деле она не верит, что Даше грозит опасность, и разговоры об аресте для нее — обыкновенная блажь чересчур нервного и впечатлительного ребенка, каковым Даша оставалась в ее глазах даже в без малого сорок лет. Как любой постсоветский человек, мама жила в России, легко совмещая в своей голове две противоречащие друг другу парадигмы: «государство всегда врет» и «государству виднее».

Даша смотрела на счастливую маму, и ей стало ужасно тоскливо от мысли о том, что она, возможно, сидит за этим столом в последний раз. Вещи еще не собраны, но решение принято: она уедет, да, это временная мера, но нет ничего более постоянного, чем временное. Из этих мыслей Дашу вырвала ругань: мамины