Горькие травы - Кира Козинаки

Пётр машинально кладёт ладонь на внутреннюю сторону плеча и снова смотрит на меня.

— Да это вообще глупость, излишний пафос и юношеский максимализм в худшем его проявлении, — отмахивается он, но я настойчиво требую ответа взглядом, и он сдаётся. — Там написано «Гам зе яавор». Знаешь притчу о царе Соломоне и кольце? На котором снаружи была надпись «Всё проходит», а внутри…

— «И это пройдёт», — заканчиваю я.

Пётр кивает.

— Так на мне и написано.

Если было бы можно физически ощутить чужую боль, я бы сейчас упала на пол и сгорела фениксом дотла. Но я лишь снова глубоко вздыхаю, медленно и шумно.

— Ты общаешься с родителями? — спрашиваю.

— Созваниваюсь с отцом. Иногда.

— А мать?

— У неё всё хорошо. Думает, что у неё нет детей, как она всегда и хотела.

— Мне… мне очень жаль.

— Не грусти, малыш, — улыбается Пётр, упираясь локтями в стол. — Не таким уж оленем я и вырос.

— Ты вырос замечательным, — улыбаюсь я в ответ.

Мне хочется ещё раз прокрутить все его откровения в голове, поразмышлять над ними, по-настоящему всем сердцем погрустить, а потом записать Петьку в длинный список людей с изломанным детством. Мне уже начинает казаться, что таких, до сих пор нуждающихся в крепких тёплых объятиях, большинство. Но я не успеваю, потому что Пётр тихо и очень осторожно спрашивает:

— Ась, расскажешь про своих родителей?

И я… Я дёргаюсь, натягиваюсь всем телом и замираю. Сжимаю челюсти и опускаю глаза. Молчу несколько секунд, потом нескладно ударяю ногтями по столешнице и делаю пару шагов назад. Окидываю кухню взглядом, останавливаю его на раковине и опрометью к ней несусь, максимально беспечно интересуясь:

— Ну как, починил кран?

— Я его не… — начинает Пётр, но я уже хватаюсь за вентиль, резво его поворачиваю, и мне в лицо летят брызги холодной воды.

Вздрагиваю, разве что не визжу, вскидываю руки и осоловело смотрю на Петра, который подскакивает к раковине и быстро перекрывает воду.

— Я его починил, — поясняет он, глядя, как с моих волос падают на пол капли. — Но неправильно. И стало ещё хуже. Но прежде чем переделать, я решил прерваться на пожрать. Ну и потом…

— Вот ты рукожоп! — в сердцах восклицаю я и начинаю громко смеяться.

— Я же собирался переделать! — защищается он, тоже посмеиваясь, и протягивает мне рулон бумажных полотенец.

И пока я вытираю волосы, лицо и рубашку, добавляет ласково:

— А ты глупыш. Могла бы просто сказать, что не хочешь об этом говорить, а не бросаться в фонтан, как вэдэвэшник.

Киваю, просто согласно киваю, а Пётр протягивает руку, чтобы убрать прилипшую к лицу прядь волос. Касается кончиком пальца моей щеки. И тут меня бьёт током.

А когда я поднимаю на него глаза, понимаю, что его тоже ударило.

И между нами сейчас, чёрт подери, не по-детски искрит, будь неладна Сонька с её дурацкими клише!

Потому что с того момента, как мы вновь встретились в «Пенке», как строили стены, рушили их, пытались приятельствовать и притворялись, что не делаем ничего особенного, мы ни разу не прикасались друг к другу. Ни специально, ни случайно, вообще никак. А сейчас кончиком пальца по щеке — и я буквально слышу, как хрустит в воздухе разряд.

_____

[1] Нетта — израильская певица, победительница конкурса «Евровидение» в 2018 году.

Его зрачки расширяются, занимают почти всю радужку, делая глаза антрацитово-чёрными, бездонными, чарующими, манящими. Снова протягивает руку, медленно заводит ту самую мокрую прядь за ухо, задевает кончиками пальцев мочку, скользит вниз и оставляет ладонь на моей шее. И мы так и стоим, не шевелясь, не разрывая взгляда, не решаясь разогнать морок.

Пока я не понимаю, что вот это, происходящее прямо сейчас на маленькой кухне маленькой кофейни в центре маленького города, — особенное. И уже никак нельзя прикрываться самообманом.

— Ты… — на выдохе говорю я и перехожу на шёпот, — обещал меня не трогать…

— Обещал, — соглашается он.

— И не сдержал обещание…

— Хороший юрист найдёт тринадцать лазеек в десяти заповедях. Мне убрать руку?

Но вместо ответа я накрываю его ладонь своей.

— Ну вот, — улыбается Пётр. — Дело прекращено по примирению сторон.

И он делает шаг ко мне, оказываясь совсем близко. Так, что я уже совсем отчётливо чувствую древесный запах его кожи. Так, что падаю в бесконечную глубину его глаз. Так, что кожа на моей шее горит, кипит и пузырится от прикосновения его руки. И я физически ощущаю, как мечется в груди моё сердце.

Я бы продала душу дьяволу, чтобы это мгновение длилось вечно. Ни секунды не раздумывая, провела бы острым клинком по ладони и окропила кровью любой договор.

Я бы не сдвинулась с места, если бы мир за пределами этой кухни прямо сейчас кончился. Разорвался бы на осколки атомной бомбой, стремительно растворяя в небытии всё, что когда-то было мне дорого, а свой последний вздох мне было бы суждено сделать именно здесь.

Я бы поступилась своими принципами, нарушила бы все догмы, чтобы продлить этот миг ещё на одну минуту, на один день, на одну неделю, на одно столетие. Пока муки совести меня не испепелят.

Но вместо этого я всхлипываю и отхожу в сторону, разрывая прикосновение.

И моя вселенная летит в тартарары.

Пётр опускает руку, поднимает глаза к потолку и тяжело вздыхает.

— Я… я поеду домой, — говорю.

— Я отвезу.

— Не нужно, я вызову такси и…

— Ась, — устало перебивает он, глядя на меня. — Я отвезу. Дай мне десять минут починить этот чёртов кран, и я отвезу тебя домой.

Я коротко киваю.

— Возьми. — Он стаскивает с себя толстовку, и я старательно смотрю в пол, чтобы ненароком не взглянуть на светлый бархат его плеч, показавшихся из-под коротких рукавов футболки. Чтобы не наткнуться глазами на чёрные буквы его татуировки, не провести по ним пальцами, не приникнуть к ним губами. — Переоденься. Ты мокрая, заболеешь ещё.

Послушно беру толстовку, иду в подсобку и закрываю за собой дверь.

Внутри меня — сумятица и непроглядный хаос.

Соединили не по номерам, вырезали не по контуру, сложили не по линиям сгиба.

Беспросветная хтонь и мутный вакуум.

Я не знаю, что я чувствую, чего хочу, чего боюсь. Я ничего не знаю. Ничего не понимаю. Я просто снимаю с себя рубашку и натягиваю толстовку, пропитанную теплом его тела, пахнущую им. И долго стою так, уткнувшись носом в воротник и обхватив себя руками.

А потом убираю в шкаф сетку и инструменты, складываю в углу комнаты готовые конусы и ещё вожусь по мелочам, пытаясь отвлечь себя несущественными и ненужными делами, пока Пётр не стучит в дверь, прежде чем приоткрыть её и спросить: