Имперский маг - Оксана Ветловская

— Кретины.

Штернберг склонился над заключённой. Какое оно всё-таки маленькое, это злосчастное создание. И почти уже неживое. Хотя почему «оно»? Она. Девушка. Грязная полосатая роба слегка топорщилась, обозначив небольшие острые грудки. Штернберг не мог различить, вздымаются ли они ещё дыханием — или всё-таки же нет.

— Дана, — позвал он. — Дана, вы меня слышите?

Помедлив, протянул руку, проверить пульс на шее узницы. И вот тогда заключённая бросилась вперёд с быстротой атакующей кобры и пребольно укусила его за руку. Штернберг отшатнулся, с изумлением и досадой осмотрел сочащиеся алым следы зубов на ребре ладони.

— Врежьте ей как следует, — посоветовал из-за двери надзиратель. — Или, разрешите, я врежу.

Заключённая сверлила офицера бешеным взглядом, едва ли не скалясь от ярости. В прошлый раз он не обратил внимания — а глаза-то у девчонки были совершенно кошачьи, люто-зелёные с косым разрезом, и в них светилась дикая звериная ненависть.

— Значит, вот вы как, — с холодным спокойствием произнёс Штернберг, вытирая руку платком. — Придётся с вами разговаривать по-иному. Вы ведь помните, Кто я такой?

Заключённая не ответила.

— Вы помните, что я вам предлагал?

Молчание.

— Но теперь решать будете не вы, а я. Вам было предложено сотрудничество на приятной основе взаимного уважения. Вы пренебрегли этой возможностью. В таком случае я вынужден применить к вам менее естественные, но зато более эффективные методы воздействия. Предупреждаю, вам они очень не понравятся.

Заметив, что высоченный эсэсовец зло скривил широкий рот и вновь шагнул к койке, заключённая подобрала ноги и прикрыла руками голову, приготовившись принять град сильнейших ударов. Но у Штернберга были совершенно иные намерения. Не церемонясь, он, словно пружину, разогнул сжавшееся в комок узкое девичье тело, притиснул узницу спиной к матрасу, одной рукой закрыл ей рот, заодно локтем прижав её заведённые за голову скованные руки, коленом придавил её отчаянно брыкающиеся грязные ноги (заключённая сдавленно заверещала, видать, усмотрев в его действиях самое мерзкое из вероятного) и достал из ножен кинжал. Выглядывавший из-за двери надзиратель перевёрнутыми от восторга глазами наблюдал за всей этой весьма похабного вида сценой. Пронзительно блестевшим в резком свете лезвием Штернберг вспорол ворот робы (девица извивалась и мычала), расправил грубую ткань, оголяя грудину, коснулся кончиком ножа бледной кожи.

— У вас очень сильная и очень плохая руна, «Хагалац». Вряд ли вам это о чем-либо говорит, но я поясню. Вам на роду написано разрушать — себя и всё вокруг. Но, думается, это положение можно немного поправить — хотите вы этого или нет. И вы будете меня слушаться — хотите вы или нет.

С этими словами Штернберг начертал остриём кинжала на груди узницы, пониже выемки между ключицами, рунический знак «Хагалац» — прямую линию север — юг, размашисто перечёркнутую крест-накрест, — после чего поранил себе палец о лезвие и кровью вписал в «Хагалац» руну «Альгиц», свою личную руну.

— Ты будешь меня слушаться, — шептал он, склонившись к заключённой так близко, что его длинная чёлка падала на её зажмуренные в ужасе глаза. — Ты будешь слушаться только меня и никого больше. Ты сделаешь всё, что я скажу. Отныне для тебя нет никого дороже меня. Я — твой хозяин, — он склонился ещё ниже. — Alaf Sig Runa, — добавил он, полураскрытыми губами касаясь свежих царапин, лёгким поцелуем запечатывая ритуал, одновременно со всей сокрушительной мощью вламываясь в сознание узницы, мимоходом поразившись невероятной прочности воздвигнутых перед ним преград, — часть их пала, но другие, увы, выстояли, не позволив полностью выжечь волю этого зверёныша, — впрочем, вряд ли это уже могло существенно повлиять на результат. Девчонка выгнулась под ним дугой, забилась — сейчас главным было, чтобы столь грубый ментальный взлом не свёл её с ума.

— Тихо, — прошептал Штернберг ей на ухо. — Тихо. Уже всё. Я же предупреждал, вам не понравится.

Он отнял руки, с металлическим шорохом вогнал в ножны кинжал.

Узница скорчилась на койке, лихорадочно дрожа и заходясь в кашле. Потом её вырвало. Штернберг деловито наблюдал за ней со смесью жалости и брезгливости. Среди магов «Аненэрбе» прямая ментальная атака считалась делом грязным, вроде самого свирепого изнасилования (именно так чувствовали себя жертвы этой, вообще-то, мало кому удающейся процедуры). Тем не менее Штернберг нисколько не раскаивался в содеянном. Даже это, рассудил он, будет лучше медблока или пули. Хотя пуля была бы, несомненно, честнее… Но ему невероятно льстила небывалая возможность заполучить в свои подданные настоящего пси-ассасина, внушающего ужас всем окружающим.

Штернберг вновь склонился над заключённой, приподнял её бритую голову. Теперь глаза узницы были пугающе-пусты, разбитый, в коростах, рот безвольно приоткрылся.

— Ну что, больше не будем кусаться? То-то же, — довольно усмехнулся Штернберг.

Часа через полтора эта хищная зверушка вновь обретёт способность думать — и, если всё пойдёт как надо, мыслить она будет уже совсем по-другому, во всяком случае, относительно него.

— Чего вы на меня так вылупились? — одёрнул Штернберг радостно склабящегося надзирателя. — Вам здесь что, кинематограф?

«Да во сто крат лучше», — подумал шарфюрер, с грохотом запирая замок.

Переночевав в доме для приезжих, на следующее утро Штернберг прогулялся к комендантскому особняку, возле которого несколько солдат мастерили скамейки для комендантского сада, и вдоволь набрал больших, золотистых и ароматных берёзовых щеп. Тонкая, белоствольная, с печально поникшими ветвями берёза представлялась ему самым подходящим деревом для того, что он задумал.

Из щеп Штернберг выбрал самую крупную и ровную и вырезал из неё небольшой амулет с руной «Хагалац». В этот знак он своей кровью тщательно вписал руну «Альгиц», заполняя алыми каплями выскобленные на дереве желобки. Амулет он надел на грубую шерстяную нить и постоянно носил с собой на запястье левой руки.

Прибывших через два дня автомашин едва хватило на всех заключённых, внесённых в список — длинный-длинный список, нисколько, впрочем, не озадачивший любезного господина Зурена, радовавшегося тому, что он сумел так просто отделаться от придирчивого чиновника. Солдаты загнали узников в крытые брезентом кузова грузовиков, где из-за тесноты оставалось лишь стоять не двигаясь. Блестевшие в темноте Фургонов глаза заключённых — такие большие и выразительные, какие бывают только у крайне истощённых людей, — настороженно следили за высокой тёмной фигурой, видной отовсюду даже сквозь завесу снега: чёрный ферзь среди бесцветных пешек. Узники уже знали, что отныне принадлежат этому офицеру СС, странному типу, успевшему за два дня побеседовать со многими из них, вкрадчиво задавшему какие-то нелепые вопросы и теперь собирающемуся увезти их куда-то прочь из лагеря. Они со страхом думали о будущем. Лагерные ворота медленно раскрылись, и первая машина выехала в непроглядную снежную мглу, всколыхнувшуюся от жёлтого света фар.