Загадочные исчезновения - Амброз Бирс

Бенедикта говорила и говорила. И чем больше было сказано, тем решительнее становилось выражение ее лица. Она поднялась на ноги и теперь стояла очень прямо, гордо вскинув голову и подняв глаза к небу, словно обращалась теперь напрямую к Богу и ангелам Его, перечисляя нанесенные ей жестокие обиды. Она простерла руки, и было в этом жесте столько вдохновенной силы и истинного благородства, что я невольно преисполнился глубокого благоговения – ее простые и искренние слова слетали с прекрасных уст в таком красноречии, равного которому я никогда и нигде не слышал. Едва ли я бы отважился назвать ее речь вдохновением – оно всегда даровано свыше, а каждое ее слово – Господи, прости меня! – звучало жестоким обвинением Ему и Его Святой Церкви. Едва ли с уст простого смертного, не отмеченного Божьей дланью, могли сорваться такие слова! Глядя на это страстное, вдохновенное существо, я вдруг так остро и безоговорочно ощутил собственную никчемность, что готов был пасть на колени перед ней, как перед святой, когда она вдруг продолжила прерванный монолог, и острая жалость пронзила все мое существо.

– Жестокие люди убили его, – произнесла она, и каждое слово рвалось рыданием из ее сердца. – Они лапали меня своими руками, ту, которую он так любил. Без всякой моей вины они обвинили меня в преступлении, которого я не совершала. Они натянули на меня рубище позора, а на голову – соломенный колпак, поставив на мне черное клеймо бесчестья. Они глумились надо мной, а его обрекли вести меня на веревке к лобному месту и там привязать к столбу и бросали в меня грязью и камнями… И тогда его большое, доброе сердце не выдержало… Он умер… И теперь я одна…

XXV

Бенедикта умолкла. Я не проронил ни слова в ответ. Что я мог сказать в этот скорбный час? Даже у Церкви едва ли найдется бальзам, способный залечить ее страшные раны. Чем больше я думал о нелепой жестокости того, что случилось с этой простой и безобидной семьей, тем сильнее в сердце моем нарастал безотчетный протест против мира, жизни, против Церкви, против Бога! Они несправедливы, чудовищно несправедливы! Жестоко, дьявольски несправедливы!

Все, что нас окружает – закостеневшая, бездушная дикость, преисполненная угроз и мерзких неожиданностей, холодная от нетающих снегов, – становится видимым воплощением жалкого бытия, которому бедное дитя было обречено с самого рождения.

…Минуло какое-то время, пока Бенедикта пришла в себя и немного успокоилась. Тогда я спросил ее, есть ли кто-нибудь, кто в состоянии защитить ее и помочь ей. И кто он?

– У меня нет никого, – ответила она. Затем, видимо разглядев тревогу в моих глазах, добавила: – Я всегда жила очень уединенно, в Богом проклятых местах, и давно привыкла к этому… Сейчас, когда отец умер, едва ли кто-нибудь заговорит со мной, да и я едва ли отважусь с кем-нибудь разговаривать, вы – единственное исключение. – Она замолчала, но потом, поколебавшись, заговорила вновь: – Правда, есть один человек, но он…

Не закончив фразу, она снова умолкла. Я не стал настаивать и выяснять, кто это, чтобы не смутить ее.

Бенедикта сменила тему:

– Я еще вчера узнала, что вы здесь. Мальчик приходил и просил молока для вас. Если бы вы были простым человеком, он не пошел бы ко мне. А вы – человек Божий, потому вам не может повредить то, к чему я прикасалась: всем ведомо – на мне тень дьявола. Но вы, верно, не забыли вчера осенить крестом свою трапезу?

– Если бы я знал, Бенедикта, что все это он принес от тебя, – отвечал я, – в том не было бы никакой нужды.

Она подняла на меня свои глаза, и они сияли.

– О господин, – произнесла она, – О милый брат мой!

И взгляд ее, и слова пронзили мое сердце и наполнили все существо благоговейным восторгом, хотя, по правде, все, что делало или говорило это святое существо, всегда восторгало меня. Я спросил ее, что привело ее сюда и кто тот человек, кого она звала.

– Это не человек, – ответила она, смеясь, – это моя коза. Она убежала, и я думала, что она где-то здесь, в скалах, и теперь я ищу ее.

Она кивнула, словно говоря мне «до свиданья», и сделала движение, чтобы уйти, но я остановил ее. – Постой! – сказал я. – Я помогу тебе найти ее.

Вскоре мы разыскали животное – оно оказалось на одном из горных уступов неподалеку от нас. Бенедикта так обрадовалась, вновь обретя свою незадачливую спутницу, что даже опустилась на колени и, обняв ее за шею, прижав к себе, стала осыпать ее ласковыми именами и прозвищами. Зрелище это умиляло меня, и я ничего не мог с собой поделать.

Заметив мой взгляд, Бенедикта заговорила:

– Ее мать упала со скалы и разбилась. Я взяла малышку себе и выкормила молоком, и потому она очень меня любит. Только тот, кто одинок, может по-настоящему оценить любовь животного.

Она собралась уходить, и тогда я наконец набрался смелости задать вопрос, который давно мучил меня:

– Бенедикта, пожалуйста, ответь мне, правда ли, что в ночь праздника ты пошла навстречу той пьяной компании, чтобы они не обидели отца? Да?

Она смотрела на меня, и во взгляде ее читалось великое изумление.

– А что же еще могло заставить меня пойти туда?

– Я не мог подумать иначе, – ответил я, сконфузившись.

– А теперь – до свидания, – сказала она, собираясь уходить.

– Бенедикта! – воскликнул я.

Она остановилась и повернула голову.

– В воскресенье я буду на Зеленом озере, тамошние женщины просили меня о проповеди и причастии. Ты придешь?

– О святой отец!.. Нет… – Она потупилась и отвечала очень тихо, голос ее дрожал.

– Ты не придешь?

– Я бы очень хотела прийти… Но если я приду, это испугает всех благочестивых людей, кто придет послушать вас. Да и ваша доброта ко мне может очень вам повредить. Молю вас, господин! Я так благодарна, но никак не могу прийти.

– Тогда я приду к тебе.

– О, не делайте этого, умоляю! Это опасно для вас!

– Я приду.

XXVI

Мальчик, мой провожатый, научил меня печь пирог. По крайней мере, последовательность и пропорции были мне ведомы, но, увы, ничего не получилось. То, что я изготовил – жирное, клейкое месиво, – скорее годилось для пасти Сатаны, нежели смиренному сыну Церкви и последователю святого Франциска. Неудача чрезвычайно обескуражила меня, но не убила аппетита. Я решил утолить голод позавчерашним черствым хлебом и насыщался, обмакивая его в кислое молоко. Я был уже близок к тому, чтобы подвергнуть свой желудок суровому наказанию за многочисленные грехи его, когда пришла Бенедикта. Она принесла целую корзину съестного с фермы. Чего там только не было! Боюсь, не только сердцем своим я вознес молитву за ее чудесное появление этим благословенным утром.

Она весело рассмеялась, обнаружив нечто в моей сковороде, и без слов выбросила ее содержимое птицам. Затем промыла ее в ручье и, вернувшись, разожгла огонь и принялась готовить пирог: взяла две пригоршни муки и положила их в большую глиняную миску, добавила чашку сметаны, бросила щепотку соли и своими тонкими белыми пальчиками энергично замесила тесто; оно получилось мягким и пышным. Затем она смазала сковороду куском желтого сливочного масла, положила тесто и поставила на огонь. Очень скоро тесто подошло, и края сковороды стали ему малы, но Бенедикта очень ловко проткнула его в нескольких местах, и вскоре пирог подрумянился и был готов. Она водрузила его передо мной. Да, это совсем не походило на то, что сотворил я.