Жизнь холостяка - Оноре де Бальзак

— Да у них в доме так называют Баламутку, — ответила Грита. — Она прямо ужас как запустила гостиную и все, что касается господина Руже. Но нынче дом снова стал таким же, как до приезда Максанса. Все блестит, как стеклышко! Ведия мне сказала, что Куский выехал сегодня верхом в пять часов утра, к девяти он уже вернулся и привез всяких припасов. Словом, обед будет на славу, не хуже, чем у буржского архиепископа. В кухне порядок, все расставлено по местам. «Я хочу как следует угостить племянника», — говорит дядюшка, и он сам входит во все. Сдается мне, всей семье Руже лестно, что вы им написали. Мадам вышла мне сказать об этом... А уж как она одета, как одета! Я сроду не видала таких нарядов! В серьгах у нее два бриллианта — каждый, говорит Ведия, по тысяче экю. А кружева! А перстни на пальцах, а браслеты — ну, право, вы бы сказали — настоящая церковная рака. И какое шелковое платье прекрасное — алтарная завеса, да и только! И тут-то она мне говорит: «Барин очень обрадовался, узнав, что его сестрица такая хорошая; хотелось бы, чтобы она позволила нам почествовать ее, как она того стоит. Мы надеемся, она будет хорошего мнения о нас, после того как мы по-хорошему примем ее сына. Господину Руже не терпится увидеть своего племянника». У мадам черные атласные туфельки, но уж чулки... не чулки, а прямо чудо что такое! На шелку как будто сквозные цветочки и дырочки, можно подумать, что кружева, и ноги просвечивают... этакие розовые. Ведь барину-то уже за пятьдесят! И фартучек такой прелестный... Ведия мне сказала, будто этот фартучек стоит нашего двухлетнего жалованья...

— Э, мне надо прифрантиться, — сказал, улыбаясь, художник.

— Ну, о чем ты думаешь, Ошон? — спросила старая дама, когда Грита ушла.

Госпожа Ошон кивнула своей крестнице на мужа, который сидел, облокотись на ручку кресла и обхватив голову руками, погруженный в свои размышления.

— Вы имеете дело с господином Гоненом[54]! — сказал старик. — С вашими идеями, молодой человек, — прибавил он, глядя на Жозефа, — вам не под силу бороться против такой продувной бестии, как Максанс. Что бы я вам ни посоветовал, вы все равно наделаете глупостей, но, по крайней мере, расскажите мне сегодня вечером, что вы там видели, слышали, делали. Идите! С божьей помощью! Постарайтесь остаться наедине с вашим дядей. Если, несмотря на все ваши ухищрения, вы не добьетесь этого, то, по крайней мере, несколько выяснится, чего они хотят. Но если вы на минутку останетесь с ним и никто вас не услышит, — черт возьми! — вам надо выпытать от него все о его положении, — а живется ему несладко, — и выступить на защиту вашей матери...

В четыре часа Жозеф пересек пространство, отделявшее дом Ошона от дома Руже, своего рода аллею шириной с Гранд-Нарет и длиной в двести шагов, усаженную чахлыми липами. Как только племянник появился, Куский, в начищенных сапогах, в черных суконных штанах, в белом жилете и в черном фраке, отправился о нем доложить. Стол уже был накрыт в гостиной. Жозеф, легко узнавший своего дядю, направился прямо к нему и расцеловался с ним, а затем раскланялся с Флорой и Максансом.

— Мы ни разу не виделись, дорогой дядя, с тех пор, как я появился на свет, — весело сказал художник, — но лучше поздно, чем никогда.

— Добро пожаловать, мой друг, — ответил старик, тупо глядя на племянника.

— Сударыня, — сказал Жозеф, с порывистостью художника обращаясь к Флоре, — сегодня утром я позавидовал своему дяде, имеющему возможность ежедневно любоваться вами!

— Не правда ли, она очень красива? — сказал старик, и в тусклых глазах его даже появился некоторый блеск.

— Настолько красива, что может служить моделью для художника.

— Мой друг, — сказал Руже, которого Флора толкнула локтем, — это господин Максанс Жиле, человек, служивший, как и твой брат, в императорской гвардии.

Жозеф встал и поклонился.

— Ваш брат, кажется, служил в драгунах, я же месил грязь по дорогам.

— Верхом или пешком, — сказала Флора, — но все одинаково рисковали своей шкурой.

Жозеф рассматривал Макса, а Макс — Жозефа. Макс был одет, как одевались в то время все молодые щеголи, — он заказывал себе платье в Париже. Светло-синие брюки в большую, очень широкую складку надлежащим образом выставляли его ступню, открывая нижнюю часть сапога со шпорами. Стан был стянут белым жилетом с золотыми фигурными пуговицами, зашнурованным на спине, что заменяло пояс. Этот жилет, застегнутый до воротничка, обрисовывал его широкую грудь, а черный атласный галстук заставлял высоко держать голову, как подобает военным. Короткий черный фрак был прекрасного покроя. Из жилетного кармашка, где едва вырисовывались плоские часы, свешивалась красивая золотая цепь. Макс вертел в руках часовой ключик, называемый ключом с трещоткой, изобретенный Брегетом.

«Красивый малый, — подумал Жозеф, восхищаясь как художник оживленным лицом, крепким сложением и серыми умными глазами, унаследованными Максом от своего отца-дворянина. — Мой дядя, должно быть, очень скучен, эта красотка искала утешения, и у них брак втроем. Дело ясно!»

В эту минуту появились Барух и Франсуа.

— Вы еще не ходили смотреть Иссуденскую башню? — спросила Флора Жозефа. — Если хотите совершить небольшую прогулку в ожидании обеда, который подадут через час, то мы бы вам показали главную достопримечательность города.

— Охотно, — ответил художник, в простоте душевной не усматривая в этом ни малейшего неудобства.

Когда Флора пошла за шляпой, перчатками и кашемировой шалью, Жозеф взглянул на картины и сразу вскочил с места, будто какой-то волшебник прикоснулся к нему своим жезлом.

— Ах, дядя, у вас есть картины! — сказал он, рассматривая одну, поразившую его.

— Да, — ответил старик. — Они перешли к нам от Декуэнов, которые во время революции купили хлам, оставшийся от монастырей и церквей Берри.

Жозеф больше не слушал, он восхищался каждой картиной.

— Великолепно! — восклицал он. — О, вот так колорит!.. Этот художник не изводил даром краски! Чем дальше, тем лучше, как говорил Николе[55].

— На чердаке есть еще семь или восемь очень больших, их сохранили из-за рам, — сказал Жиле.

— Пойдемте посмотрим! — сказал художник, и Максанс повел его на чердак.

Жозеф вернулся в восторге. Макс шепнул на ухо Баламутке словечко, та отвела Руже к окну, и Жозеф услышал фразу, хотя произнесенную шепотом, но так, чтоб она донеслась до него:

— Ваш племянник — художник, вам эти картины не нужны, будьте же милы с ним, подарите их ему.

Старик, опираясь на руку Флоры, подошел к племяннику, в восторге стоявшему перед Альбани[56], и сказал: