Девушка на качелях - Ричард Адамс

– Что мы немедленно их закажем и что ты лично доставишь их к ней.

– Умница! А она спросила, кто ты?

– Естественно. Мы с ней долго беседовали.

Она чмокнула меня в щеку, сняла форменный халат и повесила его на вешалку:

– А сейчас я ухожу обедать, а потом пройдусь по магазинам. Дай мне, пожалуйста, денег на хозяйство…

– Подожди пять минут, я пойду с тобой.

– Нет-нет, милый, не стоит. Кто-то должен остаться в магазине, на случай если заглянет еще какая-нибудь леди Элис. Я ненадолго, честное слово.

И она ушла.

Я сказал миссис Тасуэлл:

– По-моему, она очень поможет нашему магазину, вам не кажется?

– Да, конечно, мистер Десленд. Естественно, когда люди заключают брачный союз, то окружающие надеются, что он будет счастливым.

Я вышел по пассажу к Дейрдре и вызвался подменить ее в зале, пока она не пообедает.

– Вы только не подумайте, что я вольничаю, Мистралан, но ваша девушка, то есть супружница ваша, очень приятная особа. Если все немцы такие, как она, то воевать с ними вовсе незачем, – я так и папаше своему скажу.

– Не злите его понапрасну, Дейрдра, пусть он сначала с ней познакомится. А вообще, я очень рад, что вы с ней нашли общий язык.

– Она меня все утро расспрашивала про фарфор, только я не про все смогла ответить. А она взаправду интересуется, честное слово. И леди Мендип она сразу понравилась. Леди Мендип так и сказала: «Мистеру Десленду очень повезло с женой».

– Вот и славно. Что ж, идите обедать, Дейрдра, а я здесь часок поторгую.

– Она мне рассказывала про мейсенскую фабрику в Германии, ну, там, где делают дрезденский фарфор и все такое. Говорит, что лет триста назад ее основал польский король.

– Верно. Август Сильный.

– Ага, она так и сказала, – кивнула Дейрдра и добавила: – А правда, что он тот еще гуляка был?

– В лондонском Музее Виктории и Альберта есть статуя козла в натуральную величину, сделанная специально для короля. Самая большая фарфоровая статуя в мире. По-моему, очень символично.

В половине четвертого Карин, собрав покупки в корзинку, сказала:

– Алан, я иду домой, готовить ужин. Гуляш из говядины.

– Как же ты доберешься без машины?

– От пристани ходит автобус, я все разузнала. Следующий по расписанию – через пятнадцать минут. Тебя когда ждать? И напомни, в котором часу мы идем к Тони Редвуду? Я должна успеть переодеться. Гуляш надо тушить часа два с половиной, так что можно оставить его на плите на слабом огне, и, когда мы вернемся от Тони, ужин будет готов. А на десерт испеку Pfannkuchen mit Zitrone[91]. Очень вкусные.

– Превосходно! А ты правда хочешь пойти в гости к Тони? Это совсем не обязательно.

– Конечно хочу! – удивленно воскликнула Карин. – Он мне понравился. – Она посмотрелась в зеркало, которое миссис Тасуэлл повесила в кабинете, и добавила: – И я ему тоже понравилась.

В ее объятиях я ширился и рос, обретая доселе неведомую внутреннюю мощь. Обстоятельная осмотрительность, по-хозяйски ищущая выгоду во всем, тяжеловесные размышления, пытающиеся облечь нечто зыбкое в приемлемую форму или уяснить значение радуги или розы, – все это осыпалось и истаивало по ночам, когда под простыми звездами я скакал ко сну, и лошади несли меня во тьму, в ее мелькающую игру. Карин почти не тратила слов на серьезные разговоры о любви. Люди, изобретя способы летать, могут обсуждать механику полета. А вот у ласточек все иначе. Поскольку ласточке неведомы технические подробности, это никак не сказывается на ее целеустремленном, жизнерадостном полете, с того самого дня, как она впервые выпархивает из гнезда, и до тех пор, пока не померкнет воздух рая. Ей знакомо разнообразие, но неизвестно развитие.

Разнообразие беспрестанно удивляло и поражало меня. Все менялось, как меняется свет летним днем. Я наконец-то осознал, что Карин выражала свои чувства и общалась с неиссякаемым миром не словами, не нарядами, не игрой на фортепиано или приготовлением ужина, а предаваясь любви. Иногда она занималась любовью серьезно и продуманно – не отрешенно, не отстраняясь, а с царственным пылом, будто Гера на ложе Зевса. Окружающий мир – важное дело, равно как и супружеские отношения. А иногда она вела себя как пастушка на сеновале. Игра тоже важное дело, необходимое дополнение к работе, потому что работа наполняет чрево, а игра наполняет колыбели. Бывала она и похотливой, как течная свинья под хряком. Страсть – как родник, а «Всевышний сотворил и хрюшек, и все остальное», как сказал однажды Джек Кейн, когда я, мальчишка в резиновых сапогах, помогая ему вычищать хлев в конце сада, пожаловался на вязкую грязь. Глупо настаивать, что жена должна быть шлюхой в постели, потому что шлюхи, бессердечные и алчные, всегда недодают любви. А Карин была и госпожой, и самкой, и деревенской девушкой, случайно встреченной за стрижкой овец; и все они, заключенные в ее плоть, как любая бездумная тварь Божия – парящая стрекоза или котенок, гоняющийся за листвой, – источали достоинство и радость.

Для меня это становилось сродни творению. Истинный игрок подходит к любой игре, даже к простой забаве, с серьезностью и уважением. Я учился творить любовь, как в детстве учился совершать долгие заплывы; и, сотворенная, она становилась почти осязаемой, и я, опустошенный, в глубоком удовлетворении простирался без сил, будто Бенвенуто Челлини у завершенной статуи Персея, и все мои оловянные блюда, и чашки, и тарелки расплавлены, мебель сожжена, и все прекрасно, к превеликой моей радости.

Тони очень обрадовался нашему приходу и с интересом выслушал рассказ о нашей поездке во Флориду. Я привез ему в подарок две бутылки настоящего бурбона, «Ребел йелл», мы смешали мятный джулеп и сели с бокалами в саду. Карин, в одних чулках, под руководством маленького Тома минут двадцать отважно постигала основы крикета с одной калиткой (Том очень любил горизонтальные удары битой), а потом, отчаявшись, уселась на траву и завела с Фридой разговор о магазинах в Ньюбери. Потом, когда Фрида ушла укладывать Тома спать, мы стали беседовать о путешествиях по Европе и о знаменитых музеях европейских стран. Мы с Тони обсуждали Лувр, национальную галерею Же-де-Пом и музей Уффици.

– Милый, значит, когда ты приезжал на Мейсенский фарфоровый завод, – вмешалась Карин, – то так и не сходил в Дрезденскую картинную галерею?

– Увы, нет. У меня было очень мало времени.

– А что там есть интересного? – спросил Тони.

– Ах, там великолепные полотна – «Сикстинская мадонна» Рафаэля и еще одна, работы Гольбейна, ее называют «Дармштадтской мадонной». Ну и Тициан, Рембрандт, Рубенс… И прелестная картина кисти Корреджо, с изображением читающей Марии Магдалины.

– Вот кого писали больше, чем всех остальных святых, – сказал я. – Очень кассовая тема. Последние пятьсот лет все только и делали, что идеализировали эту особу.