Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

еще о темных предметах и тенях и сошлись на том, что в замке, должно быть, по ночам нечисто. Ярл ничего не скажет, и спрашивать нечего, но раз оба – и бард, и ярл – еще ночью предстали перед Карлом, были допрошены, и ярл Рёрик остался после новой встречи с королем живой, значит то, что произошло здесь, в «конюшне», вовсе никому неизвестно – и самому ярлу тоже. Хоть и светлый день уже наступил, но прочел Трисвятое и девяностый псалом, глядя в то место, откуда бард поднял пахнувшее сладким грехом сено.

Бард сразу принял силу священных, неизвестных слов и упросил перевести. Я повторил псалом на латыни, и он барду очень понравился, особенно «от стрелы, летящей днем» и «язвы, во тьме ходящей». Он попросил меня повторить его вновь и сразу после повторения, тихо, и не поднимая голоса, в точности пропел сам и даже как будто протрезвел.

- Верно, ты прав, жрец, посылал меня Карл не за ними, ведь имен не называл, - согласился он с моим ночным «путешествием». – А я и не покидал замка, пока весь можжевельник не подобрал. Всякое за это время могло случиться, дочка короля уже успела бы догнать отца, если бы захотела.

Графа Ротари Третьего Ангиарийского погребли в тот же день, когда нашли родовое кладбище у леса: никаких изваяний, одни большие, едва обработанные камни под стать всем местным грубым предметам природы, лишь – с выбитыми на них именами тех, кои некогда успели называться герцогами. Мудрого дядю Гримуальда прикопали на отшибе еще до недолгого, вынужденного торжества, пахнущего старыми корнями.

Отпевал графа сам аббат Алкуин в присутствии короля Карла, уже сидевшего на своем огромном, затмевающем целую сторону света коне, – чести выше графу уж не достичь! Пред тем аббат изрек слова в том же роде: граф, де, желал своего, а сила его применилась по воле Божьей, за то и награда налицо.

Вспоминал я недавнюю ночь, надстроенную всего несколькими новыми днями, когда граф наблюдал огненное погребение двух северян на рукотворном озере. Провидел ли он, подозревал ли свой близкий конец? Без сомнения, допускал, ибо запомнилась мне его грустная улыбка, или же я ее, ту улыбку, сам придумал в угоду памяти. И что теперь могла чувствовать душа графа Ротари? Вдруг она уже светло радовалась своему открытию – тому, что все шло по ясному плану спасения его души, а не королевства – и плевать на него! - что все события последних земных дней шли необходимо темной, но крепкой подкладкой яркой парчи, что «игольные уши» пройдены таким способом, каким воображение никак не могло угодить гордыне?

Конь невозмутимого Карла фыркал и перебирал ногами, подгоняя аббата. Шатры были уже убраны. Прямо с помпезного погребения того, кто покушался на его жизнь, король франков двинулся дальше на Рим.

Истинным хозяином замка в последующие пять дней был кто угодно, только не ярл Рёрик Сивоглазый – какие-то суетливые франки, по виду писцы и экономы, кроме них – непраздные, но беспрерывно хмельные воины, присматривавшие не столько за замком, сколько за его окрестностями – то с высоты стен, то в коротких набегах на ближайшие селения. Наконец, и вороны, в большом числе слетевшиеся на запах крови, все никак не выветривавшийся из мертвых камней. Время не то, чтобы остановилось, но как бы превратилось из реки в проточное озерцо, выход из коего не был виден.

Ярл иногда покидал свою просторную нору, окидывал взглядом ближнее бытие, не находил в нем смысла и отправлялся обратно с тем же сумрачным видом, с каким выходил. Мы с бардом решили к нему не приближаться вплоть до новых целенаправленных событий. Говоря коротко, столь мрачным в думах мне не приходилось видеть ярла даже в те мгновения, когда он обнаружил свое войско по-спартански павшим в полном числе на берегу Тибра.

Бард на удивление скоро потерял смысл в пьянстве – видно, обстановка тоже стала его смущать своей порочной безопасностью и круговращением: пьянство же применялось для ясного движения песни и судьбы. Бард нашел на башне замка место – выше некуда. Там он разогнал ворон и стал проветриваться в порывах с запада, а иногда трогать струны своей арфы, и ветер порой приносил сверху серебристые звуки, останавливавшие ненадолго нижнюю суету. Все на ходу цепенели, задирали головы и с растерянными ухмылками смотрели не на башню, а в пустое, бледно прояснившееся небо, словно грешников окликали с безнадежной грустью их ангелы-хранители.

Как-то на третий день услышал я с небес свое имя и тоже задрал голову. Как же был похож бард Турвар Си Неус на большого остроглавого ворона, косящего глазом с башни на голодную суету внизу!

Поднялся к нему. Небо с рукотворной вершины казалось голубее, лучше протертым серыми волокнистыми тряпками, кои тянул над собой холодный западный ветер.

- Смотри! – Бард указал косо вниз, за пределы стен.

На сизой, каменистой земле еще темнели круги из-под снятых шатров, и чернели плоскими ямами кострища.

- Он испугался нас. Карл. Он не понял, что и как произошло, - изрек одновременно и с гордостью, и с досадой бард. – Мы все перестарались. Ты знаешь, Йохан, зачем он посылает нас к твоей царице?

- Верно, тебе отсюда стало виднее, Турвар, - уважил его.

- Проверить, в нас ли эта сила, на которой закипела тут вся эта каша, или мы в нее были втянуты всего на три дня и три ночи, - уверил он меня. – И я тоже ничего не понимаю. Карл не возьмет меня в певцы, даже если я вернусь к нему, а нашего великана тут же вновь отошлет прочь на невиданные подвиги. А что было бы, если бы мы пришли к нему поодиночке прямо в Рим, на коронование императором? Скажи свое слово.

- Ты снова заводишь про судьбу? – честно удивился я. – Тогда судьба послала бы тебя в обход владений графа, не так ли?

Бард уставился на струны арфы, как на дощечку с огамами, таинственными письменами своего лесного народа.

- И разве ты не успел порадоваться, что, может то статься, судьба шлет тебя стать певцом при императрице Нового Рима, имеющим больше прав на истинную корону Рима, нежели франк из чащоб? – попытался его хоть немного взбодрить.

- При женщине… - как бы про себя проговорил бард, будто речь шла об обмене редкой жемчужины на другую редкую, но не проверенную. – Ярл сумрачен,