Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

Именно в год своего пребывания в военном колледже я пришел к выводу, что использование нашей страной вооруженных сил для решения международных проблем впредь ничего не даст. Сомневаюсь, что это привело бы к ощутимым результатам, даже если бы и не наступила атомная эра. Я считал, что даже несомненный военный успех в двух мировых войнах способствовал тем не менее усложнению проблемы установления справедливого мира. Такая концепция в отношении большой страны, как Россия, даже при одностороннем наличии у нас атомного оружия (сомнительно, что это преимущество будет сохраняться еще долгое время), была нереалистичной. Выяснялось, что применение атомного оружия в тотальной войне равносильно самоубийству, причем если даже у противника его не окажется, это все равно было бы столь дискриминационным и нарушающим принцип гуманности при ведении военных действий, что восстановило бы против нас мировое общественное мнение. Но даже абстрагируясь от этого, следовало иметь в виду, что оккупировать Россию просто невозможно. Для этого у нас физически не хватило бы никаких сил – даже при самых оптимистических расчетах. Да и политических и моральных возможностей было бы также недостаточно. Мы не смогли бы даже временно управлять столь большим населением в другой части света. В этом отношении показателен опыт хотя бы Германии.

А это означало, как мне казалось, необходимость возврата к более ранним концепциям. Доктрина тотальной войны являлась доктриной XIX и XX столетий. Следовало вновь использовать концепцию ведения ограниченных войн в XVIII веке. Исходя из нее, и цели войн становились ограниченными. Если дело дошло бы вообще до применения оружия, оно бы пошло в ход для того, чтобы умерить амбиции противной стороны или добиться достижения ограниченных целей вопреки ей, не ставя задачу уничтожения армии, смещения правительства или полного разоружения противника. По сути дела, это был бы возврат к точке зрения Талейрана: «…Народы должны приносить друг другу как можно больше добра в мирное время и как можно меньше зла во время войны». Вместе с тем нам пришлось бы согласиться с мнением Гиббона, когда он, рассматривая элементы прогресса европейской цивилизации XVIII века, отмечал, что «армии европейских государств готовились тогда к ведению военных конфликтов, имевших временный и не решающий характер». Таким образом, нам пришлось бы признать, что использование в будущем военной силы сыграет относительную роль – и ни в коем случае абсолютную – для достижения определенных политических целей.

Во втором положении я исходил из концепции, не нашедшей должного внимания у специалистов, хотя она и затрагивалась неоднократно в недавние годы. Речь в ней шла, хотели бы мы того или нет, о гипотетической возможности применения атомного оружия против нас. Эту мысль я высказал на заседании комитета по вопросам национальной обороны 23 января 1947 года. Я не ставил даже в связи с этим вопроса о необходимости дальнейшего совершенствования атомного оружия. Поскольку было достигнуто международное соглашение о выводе его из национальных арсеналов, запрещении его производства и использовании другими странами, то я считал, что в нашу святую обязанность должно входить поддержание своего превосходства в этой области как лучшая защита нашего населения от возможных атомных ударов вероятного противника.

Тем не менее я уточнил, сказав, что народ нашей страны никогда не даст санкции на неспровоцированное и агрессивное применение такого оружия против других народов мира.

Исходя из этих двух положений – необходимости принятия доктрины о ведении ограниченных войн и невозможности применения атомной бомбы в качестве оружия, – я приступил к разработке концепции об использовании наших вооруженных сил в мирное время, основу которых должны были составлять небольшие по численности, компактные и находящиеся в состоянии постоянной боевой готовности части, способные нанести эффективные удары даже на удаленных от нас театрах военных действий. Конечно, это было еще не все, что нам требовалось. Мы должны поддерживать способность «к быстрой мобилизации всех сил и средств в случае возникновения опасности развязывания большой войны». Кроме того, нам необходимо иметь «небольшие мобильные силы» в качестве отрядов особого назначения, сформированных из всех трех видов вооруженных сил, способных вступить в боевые действия уже через небольшой промежуток времени.

При этом надо исходить из того, что передовая линия обороны Америки должна находиться на расстоянии нескольких тысяч километров от ее берегов. Мы уже имели к тому времени определенное число передовых баз, но, по всей видимости, потребуется создание новых – как на островах, так и полуостровах других континентов, которые можно было бы использовать в период военных приготовлений… Главная же задача вооруженных сил заключается в том, чтобы служить средством устрашения и сдерживания. Если мы не будем располагать такими вооруженными силами, то всегда найдутся непокорные люди, пытающиеся захватить изолированные объекты в надежде, что мы не сможем ничего против них предпринять, и, рассчитывая на безнаказанность, будут совершать другие дела, даже похваляясь потом ими…

Говоря более конкретно о вопросах совершенствования наших вооруженных сил, следовало исходить из необходимости укрепления корпуса морской пехоты, усиления взаимодействия всех видов и родов войск и формирования частей повышенной боевой готовности. Об этом говорилось почти за три года до вероломного начала коммунистами военных действий в Корее. А в 1947 году приняли решение о сотрудничестве военного колледжа, министерства иностранных дел, комитетов конгресса и командования Пентагона в деле контроля за осуществлением реальных мер по укреплению вооруженных сил.

Как-то в начале 1947 года, когда я еще был в военном колледже, Дин Ачесон, недавно назначенный заместителем государственного секретаря, пригласил меня к себе и сказал, что генерал Джордж Маршалл, ставший госсекретарем, намеревается создать в своем департаменте нечто вроде отдела планирования, наподобие оперативного управления, к которому он привык в военном министерстве. Вполне возможно, намекнул Ачесон, что возглавить его предложат мне. Я не совсем понимал, каковыми будут задачи этого отдела, но и тот этого не знал.

Когда 24 февраля Ачесон снова позвонил мне, я уже не слишком удивился. В своем кабинете он рассказал мне о политическом кризисе, разразившемся в результате решения британского правительства прекратить помощь Греции, и попросил меня принять участие в работе специальной комиссии, которую создадут для изучения проблем оказания помощи Греции и Турции.

Комиссия собралась в тот же день и приступила к работе под председательством моего старого друга и коллеги по Риге и Москве Лоя Хендерсона, ставшего к тому времени начальником ближневосточного отдела министерства иностранных дел. Недолго размышляя, я пришел к выводу, что вопрос должен пойти либо об оказании помощи Греции и Турции, либо об оставлении их одних. Хендерсон заявил, что вопрос в принципе уже решен исполняющим обязанности госсекретаря (Маршалл находился в это время с визитом в Москве), поэтому в задачу комиссии входила разработка деталей и рекомендаций для президента и генерала Маршалла, а также объяснений и обоснований для других ведомств, конгресса и общественности. Я высказал свое мнение о целесообразности оказания помощи этим странам, поскольку другого выбора не было. К такому консенсусу пришли и все остальные, и мы подготовили необходимые рекомендации. Домой я возвратился довольно поздно с чувством удовлетворенности, что участвовал в решении исторической для Америки проблемы. Правда, я несколько переоценил значение своего влияния на коллег в тот вечер, однако последующая моя работа убедила меня, что я действительно обладал способностью реально влиять на принятие тех или иных решений.