Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

выше упоминалось, в городских условиях самогон особо не сотворишь, нужна крепкая связь с передовой колхозной деревней, где малоденежье и подавляющее натуральное хозяйство, да и традиция вынуждают заняться выгонкой. Плюс отсутствие в сельпо этой самой водки, которой в городе выше каждой крыши, – а тут и хлеб привозят дважды в неделю, деревня ж.

Зато у городских обитателей свои проблемы, водки от пуза, а пиво бутылочное – поди достань. Кажется, о вкусе и цвете «Рижского» пива упоминалось, о халве будет сказано дальше. А сейчас речь про керченскую сельдь.

Какой только сельди нет на свете?! – в том смысле, что повыловили, а которая ушла из сетей, ту потравили моторным соляром и дизельным топливом, и почти ничего не осталось. Прямо как в романе Георгия Владимова «Три минуты молчания», когда стянулись плавсредства, и наши – советские, МРСы, и их – заграничные, к месту лова, только ловить-то нечего. И ради баловства иностранцы посылают нашим радиограмму на чистом морском языке, тире и точками: «Иван, селёдки нет, собирай комсомольское собрание», что весьма наблюдательно – собрания, профсоюзные, комсомольские, партийные, а то и партактива (это не комсомольцы и не партийцы, а сочувствующие, так сказать, сопереживающие перечисленным), собирали в самых затруднительных случаях, а случаев подобного рода было не счесть, и вводили в курс дела, и говорили речи, и голосовали по резолюции – все как один, а один как все, за исключением не совсем подходящих. Собственно, об этом имеется анекдот, для мнемоники и против исторической амнезии. Прошёл слух, что на завод привезли дублёнки, болгарские, из овчины, крашеные, цвета какао со сгущённым молоком и сахаром, чуть укороченные, приталенные, очень мало. Как будут распределять? Народ все головы изломал. Чтобы снять нездоровый ажиотаж и восстановить справедливость, собирают общее собрание. Когда весь коллектив набился в актовый зал, ведущий собрания говорит: «Евреев попрошу выйти!». Те пожали плечами и без обиды привычно выходят. Ведущий собрания говорит: «Беспартийных прошу покинуть зал!». Беспартийные встали и, тихо чертыхаясь, тоже ушли. Остались комсомольцы и коммунисты. Ведущий собрания говорит: «Товарищи! Здесь остались только свои, проверенные, выдержанные люди, поэтому можно сказать прямо, начистоту, по-партийному. Никаких дублёнок нет! И не предвидится». Обращаясь к залу: «У кого-нибудь имеются вопросы или заявления?». Из зала говорят: «А евреев раньше всех отпустили». И, кстати уж, припомнилась шутка из тех же лет: «Почему Леонид Ильич Брежнев не любит дублёнки? Звучит обидно». Кто понял, может кивнуть головой, кто не понял, пусть вслух произнесёт слово «дублёнка» с разными интонациями, одновременно и прислушиваясь к своему голосу.

Что ж до селёдки, то когда-то была, была. И на разный вкус, и на разный цвет, и названия отличались, в зависимости от мест обитания или от способа заготовки. Например, залом – та именование получила от специфики засола, такая большая, что не умещалась целиком в бочку, надо было складывать особым манером, подгибать ей, любезной, хвост. Насчёт керченской сельди – путаней. Сельдяная прописка ли это или разновидность национальности? Похоже на анекдот про нашего журналиста-международника и политического обозревателя Валентина Зорина, очень заметная фигура в телевизоре 1960-х годов, и Генри Киссинджера, очень заметная фигура в телевизоре до сих пор. Встречаются они в непринуждённой обстановке для открытого спора о преимуществах капитализма и социализма, и окинув взглядом фенотип собеседника, Генри Киссинджер спрашивает: «Вы кто по национальности?» Валентин Зорин отвечает: «Я – русский». – «А я – американский», – говорит Генри Киссинджер.

По прописке ли, по национальности, керченская сельдь зовётся ещё черноморско-азовской проходной, а также просто черноморской и донской, по натуре и поведению – тачёк, русак и буркун. И это вернее, поскольку с пропиской у данной рыбы сложности, водится она в Чёрном и Азовском морях (которое вроде бы и не вполне себе море), а нереститься ходит в Днепр, Днестр, Дон, Дунай, иногда в Кубань. Добывали её в основном в реке Дон и в Керченском проливе, но ловили также и румыны, и болгары. Показательно, что эту селедку ели и члены советского правительства, и партийное руководство, но ели под именем «сельдь дунайская» – разница не в посоле, но в статусе (как бы иностранка, хоть из соцлагеря), а потому – и во вкусе тоже, поскольку на вкус и цвет коллективное мнение не распространяется, о чём упоминалось. А вообще для середины шестидесятых селёдка эта не была ни дефицитом, ни деликатесом – чтобы нечто ценить, надо это нечто, как водится, утратить.

Или приобрести – мне интересно: как братаны ели селёдку, какой бы национальности и с какой бы пропиской та ни была, продавали-то её в советские времена только с костями, со шкурой, не разделанную – кому повезёт, тому достанется икра, кому повезёт – тому молока (говорят, можно отличить по цвету глазных ободков – с чем, но тут необходима сноровка и практика), и целиковую, кромсать надо самому. Может, кусали от целой? Чтоб дома почистить, выпотрошить и нарезать, да в банку с постным маслом, братской любви маловато.

И здесь селёдка названа по-другому. Может, она скрывалась от алиментов, а для этого всё время меняла имена и ареалы обитания?

А кос-халва, кос-халва и только, при разнообразии сладостей, продававшихся и в булочных, и в кондитерских, и в продуктовых, восточная дрянь, что липнет к зубам и по вкусу непривычна, кто её купит, эту халву? Предпоследний последний жлоб. Лучше вафли «Артек», лучше печенье «Юбилейное», лучше кекс «Школьный», паче того – глазированный сырок. В больнице такого не дадут, там каша без соли и сахара и без молока, синеватое картофельное пюре, точащее водянистые слезы, и для первого, и для второго, завтрака, обеда, ужина – только алюминиевые ложки, вилок нет и в помине, а под питьё – кружки с облупившейся белой и синей эмалью.

Но самое важное, простите, читатели, мог бы сообщить и раньше, – нет в Белых Столбах такой больницы. И никогда не бывало. В Белых Столбах находится Госфильмофонд, есть там целый квартал домов, где проживают или в прошлом жили кинематографисты – дурдом дурдомом, но не тот. А знаменитая больница № 5 расположена в посёлке Троицкое, что возле станции Столбовая. Больница тюремного типа, выстроенная в самом начале прошлого века, где и тогда, и в советские времена содержались буйные пациенты и преступники (вот оно – от Сталина и от Гитлера), которые должны пройти освидетельствование либо курс лечения, − а это маньяки, убийцы, − обнесена высокой стеной, и тогда, и сейчас там строжайшая охрана, и проникнуть внутрь, тем паче – выйти