Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф

В 1968 году войска Варшавского договора вторглись в Чехословакию, советские танки задавили мечту о «социализме с человеческим лицом». С тех пор все большее число людей в якобы социалистических странах начало понимать, сколь беспределен был обман, маскировавший бесчеловечную суть их государственной власти. Но большинство не осмеливалось выступить против него публично. Боялись — и справедливо — репрессий, тревожились о своих близких и не хотели гражданской войны.

Криста Вольф тоже не протестовала публично, только не от страха. Она бы легко могла уехать на Запад, была бы там принята с восторгом, во многих отношениях жила бы лучше, увереннее. Но она осталась, ибо считала себя гражданкой и писательницей ГДР. Не хотела покидать свою родину, своих восточногерманских соотечественников, как признавалась и Анна Ахматова:

Криста Вольф не хотела отказываться и от мечты о социалистической Германии, ибо продолжала надеяться на новое начало, на принципиальную перестройку общества, к которому принадлежала. Внутренне она противостояла господствующей идеологии, тоталитарным претензиям государства, но не становилась на сторону его открытых противников, не поднималась на баррикады…

В своих заблуждениях она была одной из многих; в своем безмолвном сопротивлении, в своих надеждах и мечтах она была одной из немногих; но в своем творчестве она уникальна.

Пусть критики придерживаются разных мнений об эстетической ценности ее прозы, пусть о ее высказываниях по историческим, социальным и политическим вопросам можно спорить. В тяжелые годы немецкой истории, когда и правые, и левые всезнайки уже твердили о «расхождении» двух немецких «государственных и культурных наций», художественное творчество Кристы Вольф бесспорно воплощало и развивало неделимость немецкой национальной культуры. И неоспорим тот факт, что произведения Кристы Вольф уже стали частью мировой литературы.

Льва Копелева я всегда буду видеть перед собой живым, в разных местах, где мы встречались с ним более трех десятков лет. Конечно, в его московской квартире, как он пинает стоящий на полу телефон: «Маленький предатель!» На московских улицах рядом с нами, разъясняющим нам свою топографию города. В мастерской художника Бориса Биргера, одного из несчетных друзей Льва, которые как художники были оттеснены на обочину. В квартире его дочери, за одним из знаменитых домов на улице Горького, — его зять, протестовавший против вторжения войск Варшавского договора в Прагу, только что вышел из тюрьмы, — где я впервые услышала, как члены семьи и друзья Льва говорят об эмиграции. Мою семью разметало по всему свету, каждый раз печально говорил он, когда мы виделись в последние годы, в Гамбурге, в его кёльнской квартире, на выставках, в театральных залах, в Берлине.

Познакомилась я с ним в 1965 году у Анны Зегерс, которую он почитал (до глубокой старости он сохранил чуть ли не благоговейное отношение к искусству и людям искусства). В тот вечер они резко поспорили. Речь шла о листовках Ильи Эренбурга времен Второй мировой войны, Анна Зегерс защищала друга, который помог ей в Париже, когда ей грозила опасность, Лев Копелев его критиковал. Тогда я еще не знала, что он долгие годы сидел в лагерях за «буржуазно-гуманистическую пропаганду» — сиречь за критику насилия Красной армии над немецким гражданским населением в конце Второй мировой войны. Кончилось тем, что Анна Зегерс и Лев Копелев крепко обнялись. Позднее он напомнил мне, что потом, когда мы ехали в машине через восточноберлинские предместья, я рассказала ему о своих сомнениях и конфликтах. То есть он с самого начала завоевал мое доверие. За рулем, кстати, был человек, принадлежавший к числу тех офицеров вермахта, с которыми Лев встретился как учитель фронтовой антифашистской школы для военнослужащих вермахта. Он обладал талантом превращать врагов в друзей. В ГДР у него было много таких друзей, в том числе среди писателей — в отдельных случаях, которые очень его огорчали, они оказались ложными друзьями. Он не мог понять предательство, его душевный аппарат был для этого не приспособлен. Поэтому кое-кто называл его «наивным». Этому есть и другое название — «доброта», старомодное слово, старомодное качество. Оно делало его ранимым и одновременно защищало.

Через два дня после падения Берлинской стены — его голос по телефону, совсем рядом: «Я здесь, хочу вас повидать». В спешке он прилетел без документов, пограничные посты еще не сняли, они не хотели его пропускать, но стоявшие вокруг жители ГДР возмутились: они что же, не знают великого русского писателя Льва Копелева? Неужто хотят запретить ему въезд? Он прошел без документов. Потом мы побывали на кладбище Доротеенштедтишер-фридхоф у могил Гегеля и Брехта.

После того как в 1980 году Советский Союз лишил его гражданства — глубокая боль, — Лев, с тростью и патриархальной бородой, как новый Агасфер странствовал по городам западного мира. Не уставая смотреть, воспринимать, встречаться с новыми людьми, выступать с речами, спорить, объяснять, добиваться понимания. Самым действенным аргументом был он сам. Тот, кто знал его жизнь и приближался к нему с робостью и почтением, видел простого, до глубины души человечного человека, свободного от предрассудков, полного любопытства ко всему новому, особенно к людям, чутко и внимательно следящего за ходом вещей, во многом обращенного к России, зачастую глубоко обеспокоенного, а одновременно «все-таки надеющегося». Печаль он себе позволял, смирение — нет. Боролся с ним работой. Второй его вопрос при каждой нашей встрече, теперь чаще на его кёльнской кухне, сперва с Раей, потом с Маришей, был: «Ты работаешь? Ты же работаешь!» Я видела его на больничных койках, окруженного верными сотрудницами и сотрудниками, которым он диктовал, кучи газет, радио, телевизор под рукой, в ожидании посетителей, которым он рассказывал о недавно состоявшихся и вскоре предстоящих публикациях, одержимый взятой на себя миссией — сближать немцев и русских, выступая как «посредник и мостостроитель». Ведь он был из тех, кто еще верил в «оружие-слово». «Я знаю лишь одно средство, одно оружие, один инструмент, — говорил он, — слово, написанное, спетое, произнесенное шепотом, выкрикнутое слово…» Фраза, продиктованная опытом русских и других восточноевропейских диссидентов и писателей, о которых он нам рассказывал, чьи еще неизвестные у нас стихи нам цитировал.

Книга Льва Копелева «Хранить вечно», название, от которого пробирает дрожь, относится к числу тех, что являются сейчас неоспоримым свидетельством, «хранимым вечно», и наряду с книгами Солженицына, Надежды Мандельштам, Лидии Чуковской открыли нам глаза. В трех томах биографической трилогии Копелев раскрывает перед нами свою жизнь, обыкновенную жизнь современника, захваченного мальстримом этого столетия и, не в последнюю очередь благодаря беспощадному самопознанию, сумевшего достичь внутренней свободы, которая озаряла всех, с кем он встречался. Он был мужествен, полон гнева и печали, свободен от самоуверенности и преисполнен задумчивости, чуток к кризисным развитиям друзей. Как раз поэтому он помогал нам сделать болезненные выводы, подавал пример, как преодолевать ошибки, как себя исправлять, сокрушать в себе фальшивые идолы и жить дальше. Он действительно умел помогать. Мог безудержно хвалить. Мог вдохнуть мужество.