Любовь и чума - Мануэль Гонзалес

— Я считал тебя честолюбивым, Бартоломео, — заговорил снова Заккариас. — Но теперь мне кажется, что я ошибся. Честолюбивый человек гибок и ядовит, как змея. Он не знает слез, не ослепляется богатством и не унывает при первой же неудаче. В минуту своего падения он не теряет мужества и надеется, что взойдет опять на вершину. Он пользуется даже своими врагами, забывает друзей, губит их, если те не нужны ему больше. Нет, почтеннейший ди Понте, ты не честолюбив, если впадаешь в отчаяние из-за потери нескольких кораблей и не веришь в возможность заменить патриция Виталя Микели другим лицом!

— Да кто вы такой?! — воскликнул ди Понте, начиная терять голову в лабиринте всевозможных предположений.

— Кто я? — переспросил странный торговец с насмешливой улыбкой. — Я — человек, предлагающий тебе могущество и готовый возвратить тебе твои корабли, если только ты будешь повиноваться мне слепо и продашь свою душу!

При этих словах Заккариас взглянул на купца и громко рассмеялся, заметив на лице его выражение суеверного ужаса. Бартоломео вообразил, что перед ним стоит в человеческом образе сам сатана и предлагает ему свою адскую сделку.

— Уж не потерял ли я рассудок? — произнес он печально.

— Оставьте вашу робость, забудьте прошлое и думайте только о будущем! — продолжал искуситель. — Вы любовались недавно Венецией, сияющей красотой и богатством. Но если б вы могли заглянуть в сердце народа, то ужаснулись бы, увидев, сколько накопилось в нем желчи и вражды против надменных патрициев. Неудовольствие растет все сильнее и сильнее, и, хотя в данный момент все выглядит внешне спокойно, это спокойствие только кажущееся. Пройдет несколько дней или, вернее, несколько часов, и буря разразится: быть может, венецианский дож и члены сената, которые сегодня верят в непоколебимость своего могущества, проснутся не далее как завтра от яростных криков взбунтовавшейся черни.

— Может быть. Но патриции перебьют половину мятежников — и все будет по-старому! — заметил Бартоломео.

— Не думаю! — возразил Заккариас. — Подавить мятеж всего венецианского народа будет довольно трудно: усмирять чернь, когда она взбунтуется, не легче, чем противиться пожару, охватившему весь город и уничтожающему все, что попадается ему на пути.

— Это так, — согласился купец. — Но где же доказательство, что этот страшный пожар вспыхнет сейчас, а не в другое время?

Заккариас вытащил из кармана своей туники большой синий пергамент и подал его ди Понте.

— Прочтите этот рапорт Азана Иоанниса, который служит одновременно шпионом и сенату, и мне, — сказал он, — и вы увидите, что все начальники корпораций поклялись не слушаться больше приказаний дожа Виталя. Одни только купцы медлят и не знают, на что им решиться. А потому, чтобы заставить и их перейти на сторону народа, нам нужно имя человека, к которому они относились бы с полным доверием и который пользовался бы таким уважением, что все голоса были бы на его стороне, когда дойдет, наконец, дело до выбора дожа из среды граждан… Одним словом, нам нужно ваше имя!

— Но вы предлагаете мне смерть! — проговорил негоциант, взволнованный донельзя словами незнакомца.

— Смерть лучше нищеты и позора! — возразил сухо Заккариас. — Но довольно болтать: я вижу, что тебе недостает решимости, Бартоломео, и потому не буду больше настаивать… Удивляюсь только, зачем ты лелеял так долго мечту подняться выше патрициев, став для этого любимцем народа, когда ты ни более ни менее, как тщеславный павлин, гордящийся своими перьями? У тебя даже нет той смелости и предприимчивости, какая есть у людей, стремящихся к власти!

Бартоломео взглянул сурово на незнакомца и ответил:

— Если у меня нет решимости, зато есть достаточно гордости, чтобы не позволить никому оскорблять себя, господин Заккариас! Я колеблюсь не из трусости. Но дело идет теперь ведь не о защите отечества, а об измене ему. Ваши обещания не могут ослепить меня, и я не гонюсь за блестящими призраками. Я прежде всего венецианец, хотя и враг сената. И я не согласен продать Венецию, в которой я родился, страдал, боролся, разбогател… Слышите, вы? Я не согласен продать ее за все сокровища мира!

— А кто же просит вас продавать ее? — спросил Заккариас холодно, внутренне обеспокоенный плохим оборотом, который принимал разговор. — Вам в течение всей жизни приходилось унижаться перед патрициями, и я даю вам теперь средство отомстить им за себя — вот и все! Но если вы не желаете пользоваться им, то я не буду навязываться и отыщу другого богатого купца, у которого было бы поменьше щепетильности, чем у вас.

Он повернул было к двери, но Бартоломео остановил его за руку и произнес умоляющим тоном:

— Подождите еще мгновение, Заккариас! О, если б вы убедили меня, что за вашим предложением не скрывается ловушка, что мне не предстоит играть роль Искариота, продавшего Христа, что я не буду проклят народом, который доверяет мне слепо… Дайте же верные гарантии, и я подпишу наш договор своей кровью!

Разносчик притворился, что подозрения Бартоломео удивляют его в высшей степени.

— Теперь вы хотите в свою очередь оскорбить меня недоверчивостью? — заметил он. — Я не понимаю ваших загадочных вопросов. Потрудитесь объясниться.

— Скажите мне: останется ли Венеция свободной? — спросил купец тихим и нерешительным тоном.

Мнимый торговец пожал плечами.

— Кто ж осмелится наложить на Венецию цепи, когда дожем ее будет могучий и богатый Бартоломео ди Понте? — отозвался он с чуть заметной усмешкой. — Ну, теперь-то вы успокоились, купец? Согласны ли вы подписать договор?

Но купец по-прежнему продолжал смотреть на Заккариаса с недоверием.

— А на чью помощь будет надеяться моя прекрасная родина, если на нее нападут сарацины, норманны или крестоносцы? — спросил негоциант.

— На помощь восточного императора, — ответил разносчик. — А чтобы новый дож не сомневался в искренности императора, последний пришлет ему целый гарнизон для защиты Венеции в случае нужды. Он даже объявит себя официально покровителем республики!

— Понимаю! — проговорил со вздохом ди Понте. — Я должен вытаскивать для него из огня каштаны. Нет, господин Заккариас, не старайтесь больше убедить меня, что я смогу стать дожем Венеции. Я понимаю, что не могу быть для нее не кем иным, как тюремщиком.

Заккариас прикусил губу, поняв, что он сделал промах своей поспешностью и что итальянская проницательность превосходит византийскую хитрость. Но он не смутился и постарался исправить ошибку.

— Вы впадаете в крайности и видите все в черном цвете! — возразил он, стараясь казаться беспечным. — Вы не приняли во внимание, что каждому дожу необходимо иметь сильного союзника, потому что чернь непостоянна, как море, и готова завтра же разбить то, чему она поклонялась сегодня… Кроме того, Венеция не сможет отбиться одна от варваров, когда не станет патрициев, которые будут сосланы куда-нибудь или приглашены в Константинополь.

— До этого дня она оборонялась всегда от врагов покровительством святого Марка — саблей своих сыновей, — заметил печально ди Понте.