Последний пир - Джонатан Гримвуд

— Вы чуть не погибли.

— Но не погибла же. — Поставив свечу на стол, Элоиза спросила: — Вам нравится то, что вы видите?

По ее хитрой улыбке я понял, что ответ она знает и сама. Конечно, Элоиза мне нравилась. Приятно было смотреть на ее молодую кожу и упругую плоть. Как же иначе? Приняв мое молчание за согласие, она рассказала о правилах игры. Мне полагалось уронить ровно двенадцать капель воска на ее обнаженное тело. Куда угодно. Выбор за мной. Если я найду нужные точки, Элоиза будет моей. Если же нет — все кончено.

Она опустила юбку и отвернулась.

— Сначала расстегните пуговицы.

Я принялся одну за другой расстегивать мелкие пуговки у нее на спине. К тому моменту, когда добрался до последней, мои пальцы уже не дрожали. Лишь тогда я позволил себе скинуть платье с плеч Элоизы: оно легло пышным облачком у ее ног. Ленты нижней юбки она развязала сама и шагнула на голый пол. У нее оказалось пышное тело с молочно-белой кожей и клубничными сосками. Кучерявые волосы между ног напоминали шафран. На раненой лодыжке была повязка. Я взглянул на дверь, понимая, что уйти еще не поздно.

— Ты ведь этого хочешь! — сказала Элоиза.

Она была права. Я хотел. По моей просьбе она легла лицом вниз на парчовую козетку, согнув ноги в коленях и положив их на подлокотник. Голову она свесила с изножья, а руки я привязал к ножкам с помощью ветхого подхвата для штор. Все это время я чувствовал, как она улыбается. Второй подхват я просунул ей под живот и завязал вокруг талии, как тугой пояс. Затем отошел, чтобы полюбоваться результатом.

— Так и знала.

— Что?

— Что ты все поймешь.

Я хотел возразить, что ничего не понимаю в происходящем, но это было бы ложью. Во мне пробудился знакомый голод. Я чувствовал, как он растет и уже почти сравнялся с соленым голодом, исходящим от ее тела. Взяв свечу, я откинул волосы с плеч Элоизы и капнул первую порцию воска ей на шею. Она вздрогнула. Выжидая по десять секунд между каплями, я стал поливать ее горячим воском, всякий раз тщательно обдумывая свой выбор: одну каплю на ступню, другую на плечо, третью на поясницу. Когда последняя капля упала промеж безупречных белых ягодиц, Элоиза с криком кончила.

То был первый звук, который она издала с начала сеанса.

Я оставил Элоизу лежать на козетке, снял штаны и встал на колени перед ней. Кончив ей в глотку, я освободил одну руку Элоизы и сел рядом на корточки, чтобы мы могли поцеловаться. Она пахла вином, фуагра, тестом и мной. Мне почему-то показалось, что она стала довольней и мягче. Свирепое напряжение, которое я ощущал в начале нашей встречи, исчезло. Дальше мы занимались любовью как обычно. Элоиза стояла на коленях, лежала на животе, скакала на мне верхом. Я попросил ее помочиться в горшок, собрал последние капли в ладонь, попробовал и угадал, что она ела на обед. Затем Элоиза вновь взяла в рот мой член — на сей раз по собственному желанию — и попыталась угадать, что я пил. Я угостил ее задний проход сливой, а передний — узкой частью груши, после чего съел оба плода. Я слизал мед из ее пупка и бренди с сосков, а затем приподнял ее бедра, налил промеж половых губ шампанское и выпил его. От пузырьков Элоизе стало щекотно, она засмеялась и почти все расплескала.

Донасьен де Сад, молодой человек и практически мой сосед, ничего не знавший о нашей встрече с Элоизой, однажды написал мне письмо. Он прочел статью, которую я опубликовал по возвращении с Корсики, и решил написать ответ. В этой статье я говорил, что еда — главное удовольствие цивилизованного человека. Он же считал, что секс не менее важен, и я должен позволить людям без лишней скромности утолять этот голод, как и всякий другой. Кроме того, он отметил, что секс без боли — все равно что хлеб без дрожжей. К тому моменту я уже потерял связь с Элоизой, не то обязательно бы их познакомил. Он был бы приятно удивлен отсутствием в ней даже намека на ложную скромность.

Поздно ночью, когда за дверью затихли все голоса и даже слуги, убиравшие салон Изобилия, легли спать, я спросил Элоизу про броччио ди донна. Она сказала, что это сыр. Не просто сыр, а тайна за семью печатями. Но что такого таинственного может быть в сыре? Я спросил, из чего его делают, и в ответ Элоиза засунула мне в рот свой сосок.

— Угадай.

Свечи уже давно сгорели, и за грязным окном занимался рассвет. Я не видел глаз Элоизы, но прекрасно помнил их чистейшую синеву, в которой тонул несколько часов подряд. Заглянув в тени на их месте, я стал раздумывать, верна ли моя догадка — и по ее усмешке понял, что верна. Я перепробовал почти все, что могла предложить Франция. По крайней мере я так думал. Задача Элоизы была отнюдь не в том, чтобы заманить меня на Корсику. Элоиза была лишь закуской. Я знал, что она здесь по приказу Жерома: теперь в случае чего он мог меня скомпрометировать. Но ему не придется это делать.

Я почти целиком втянул в рот ее грудь.

— Правда? — спросил потом я.

— Чистая правда. Сыр делают из молока женщин, которых кормят горной пищей. Причем смешивать молоко разных кормилиц запрещено, если только женщины не близняшки. Каждую голову — размером с мой кулак — заворачивают в муслиновый лоскут и держат в прохладной воде. Долго хранить такой сыр нельзя.

— Когда выезжаем?

Она рассмеялась, но по-доброму.

Даже сегодня, спустя столько лет, я хорошо помню дорогу до Корсики. Быть может, острота переживаний минувшей ночи придала незаслуженную сладость дневным впечатлениям, однако моя память сохранила тот день в мельчайших подробностях.

Мы покинули золоченую клетку через ворота, украшенные юным ликом давно почившего короля. Головная боль почти сразу стихла, а мои легкие наполнились свежим воздухом. Арман дю Плесси чистил ногти и хмурился, его сестра глядела в окно. Вместо взбудораженной красавицы я видел улыбчивую спокойную женщину, которая сидела прямо, сдвинув колени и положив на них руки. Спина у нее должна была болеть от ожогов, однако Элоиза не подавала виду. И почти не говорила. Когда мы пересекли неровный каменный мост над пересохшей речкой, она лишь произнесла: «Я так рада, что уезжаю!» — затем шумно вздохнула, и отблеск странной печали покинул ее взор.

— Вы раньше бывали на Корсике? — спросила Элоиза.

Я покачал головой.

— Вам там понравится.

— А вы?

— Я сама корсиканка. Точнее, моя мать. — Она заметила, как я покосился на ее брата. — И его мать тоже корсиканка. Наш отец был француз.

— А где он теперь?

Элоиза посмотрела на брата.

— Умер.

— Жером ваш родственник?

— Стал им. — Она что-то не договаривала, и я это чувствовал. Словно в подтверждение моих догадок Арман демонстративно откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Вскоре его притворный сон сменился настоящим — он начал тихо посапывать, — и Элоиза с улыбкой сказала: