Русалка - Кристина Генри

С каждым днём она больше тревожилась и сердилась. Спроси её, и она не смогла бы объяснить причину. Великое множество неприятных мелочей копились исподволь и тяжким гнётом оседали в душе.

А может, это всё из-за стены непонимания, что возникла между ней и Леви. Казалось, что они чаще спорили, чем сходились во мнениях. Они по-прежнему любили друг друга, но раздражённо отталкивали не реже, чем раскрывали объятия.

Она никак не могла забыть ту первую ссору из-за островитян, которых он обозвал дикарями, а потом просто ушёл, и снова и снова поднимала эту тему, не оставляя бесплодных попыток его переубедить, но к согласию они так и не пришли, да и не могли прийти.

Наконец она поняла, что его не убедить, ведь он не в состоянии понять, каково это – быть не таким, как все, и постоянно терпеть попытки окружающих перекроить тебя на свой лад. Она обнаружила, что мужчинам такое недоступно в принципе, хотя от собственных жён они этого ожидают изо дня в день.

С тех пор она перестала навязывать ему своё мнение, но семя разочарования всё-таки поселилось в душе и в конце концов проросло неутихающей болью.

Возможно, причины её гнева и беспокойства крылись в изнурительных тяготах путешествия или неизбежном заточении в этом ужасном фургоне день за днём. Может, она просто устала притворяться бессловесным существом, что не умеет говорить, и потому не могла осадить мужчин, с вожделением разглядывающих её сквозь стекло.

А может, из-за того, что чем ближе она узнавала людей, тем меньше ей нравилось человечество. Её прежние соседи в рыбацкой деревне хоть и не отличались какой-то исключительной добротой и приветливостью, но по крайней мере не лезли в душу. Она редко видела откровенную жестокость, а тех, кто считался своим, они защищали, словно собственное дитя. Особенно она это почувствовала после смерти Джека.

Здесь же, на юге, она повсюду натыкалась на такие людские злодеяния, о каких у себя в городке и понятия не имела. Дороги тянулись мимо бесконечных плантаций, на которых закованные в цепи темнокожие мужчины и женщины из последних сил горбатились на белых хозяев в широкополых шляпах, разъезжающих верхом, поигрывая хлыстами, наподобие того, которым Амелия угостила Стивена Уайта.

От них так и разило ненавистью, презрением, напыщенным высокомерием, и её не покидало желание, проезжая мимо, столкнуть такого всадника с лошади и надеяться, что он сдохнет от удара копытом.

Путешествуя по таким местам, она отчётливо ощущала собственную беспомощность, неспособность избавить тех несчастных от страданий. Ей хотелось изменить установленные порядки, хоть и было ясно, что это невозможно. Без помощи мужа она даже не смогла выгнать жестокого дрессировщика. Ни один из этих всадников её и слушать бы не стал, скорее велел бы Леви увести её в фургон, чтобы знала своё место. Так у них принято.

А может быть, все из-за подрастающей маленькой русалочки. Амелия чувствовала, как дитя вертится в животе, словно вихрь пузырьков, щекочущих под кожей. И ей до смерти хотелось вернуться в океан, их родной дом. Хотелось показать дочери родную стихию, рассказать обо всех её прелестях и опасностях.

Да, жизнь в океане сурова, но не со зла. Акула пожирает морского льва не из ненависти, а лишь для того, чтобы выжить.

Мир людей оказался вовсе не таким чудесным, каким казался из-под воды. Её решение остаться в Нью-Йорке, отправиться на эти гастроли, стать участницей этого балагана Барнума теперь казалось мелочным и глупым. Деньги? Деньги понадобились на путешествие, чтобы полюбоваться чудесными творениями человеческих рук? А какие там могут быть чудеса, кроме бесконечных страданий, что люди причиняют друг другу?

Её больше не прельщали европейские дворцы и горы на американском западе. Теперь она мечтала лишь обрести покой в океанских глубинах, очутиться в его объятиях и знать, что это родной дом, её стихия. Ей не место в лохани с затхлой водой, не место среди тех, для кого она лишь потеха, забавная зверушка.

Но она не могла просто всё бросить и помчаться к океану как раньше, не могла, потому что любила Леви, даже несмотря на возникшее отчуждение, и потому что носила его ребёнка.

Она ещё не рассказывала ему о ребёнке. Живот пока не выдавал существование дочки, и ей хотелось сохранить свою тайну как можно дольше. Конечно, это был эгоизм чистой воды, но ей пока не хотелось делиться маленькой русалочкой даже с Леви. Слишком много лет она тайно мечтала о ребёнке, просыпаясь пустой.

А ещё Амелия боялась, что может случиться, если о её беременности кто-нибудь узнает. Если те, кто ахает от ужаса, увидев за пятьдесят центов, как она из человека превращается в русалку, узнают, что этот ужас ещё и размножается, что им взбредёт в голову? А вдруг они потребуют её уничтожить? Вдруг разлучат её с Леви?

Нет, сейчас надежнее никому не рассказывать о будущем ребёнке, даже его отцу.

Какой бы ни была причина ее гнева, тревоги и какого-то смутного недовольства, к моменту прибытия в Чарльстон терпение Амелии истощилось.

С каждым переездом каравана из фургонов и повозок в новый город Барнум посылал наперёд гонца распространять листовки с программой представления. Чарльстон был городом достаточно крупным, чтобы задержаться там подольше, и Барнум забронировал зал в здании масонской ложи на несколько дней. Он написал Леви, что ожидает устойчивый приток зрителей, и потому решился на «огромные затраты» по доставке большого аквариума для Амелии, чтобы повторить представления, как в Концертном зале.

Над текстом объявления в «Чарльстонском курьере» красовалось изображение пышнотелой русалки, какую, по мнению Барнума, ожидала увидеть публика. Амелия так и не смогла убедить Барнума изобразить на гравюре русалок более похожими на настоящих – они слишком походили на людей и имели мало общего с её внешностью.

– Людям не интересна правда жизни, – заявил тогда Барнум. – Мы им продаём совсем другое, иначе вы бы не были «фиджийской русалкой».

Текст объявления гласил:

– Опять Барнум меня причислил к животным, – проворчала Амелия, дослушав зачитанное Леви объявление. Впрочем, другого она и не ожидала. – Чего же удивляться такому отношению публики.

Она шагала по номеру из угла в угол – очередному безликому номеру из длинной череды ему подобных – и чувствовала себя тигром, с которым когда-то сравнил её Барнум. Вольному существу в отеле было тесно. Ничто не могло сравниться с родным домом. Квартирка Леви в Нью-Йорке, несколько дней счастья там казались такими далекими.