Птица в клетке - Кристин Лёненс

– Эльза, ты все переворачиваешь с ног на голову…

– Ш-ш-ш! – Она прижала палец к губам и бросила на меня притворно гневный взгляд. – Думаешь, я слепая? Думаешь, я ничего не знаю? Не слышу? Не вижу? Ох, Йоханнес, неразумный, неразумный Йоханнес… Это тюремный срок, назначенный мне свыше. Не случайно судьба занесла меня сюда и заставила жить дальше.

– Ты когда-нибудь дашь мне возможность договорить? – взмолился я.

– Никогда!

Эльза взяла в ладони мое лицо, прижалась ко мне всем телом и заглянула в глаза. Почувствовав мое сопротивление, она запрокинула голову с сомкнутыми веками и приоткрыла губы.

Завороженный, я все же решил не давать себе воли, пока не скажу то, ради чего пришел. Но Эльза будто прочла мои мысли: она рванула у меня на груди рубашку и, привстав на цыпочки, начала истово покрывать поцелуями мою шею у самого подбородка, лишь бы заставить меня прикусить язык. Это был и рай, и ад – она предлагала мне вкус того, чего я жаждал немыслимо долго, а я не чувствовал себя вправе принять этот дар. Каждое мое ощущение натянулось струной: я отчетливо понимал, что в своих мечтах она целует другого. Странным образом какая-то частица моего сознания ей не доверяла; я чувствовал, что она с самого начала раскусила обман, то есть, по сути дела, сама обманывала меня. В поисках какого-нибудь предательского знака я беспощадно вглядывался в ее лицо, но на нем отражалась только чистая доброта. Эльза гладила меня по голове и твердила, что поступала со мной гнусно и только сейчас прозрела – поняла, каково мне приходилось. Я хотел поцеловать ее в шею, но она резко опустила подбородок, чтобы мне помешать. Теперь сопротивление исходило от нее. Нет, сказал я себе, не надо приписывать ей лишнего. Она просто хочет, чтобы ты покрыл поцелуями ее лицо; так я и поступил, но мои поцелуи оказались слишком горячими, и она отвернулась… или всего лишь подставила мне другую щеку?

Мы упали на колени и стали будто уходить под землю, умирая от любви друг к другу, но каждый миг умирания делался новым мгновением любви. Никогда прежде я не видел ее всю – да и ни одну другую женщину, если вдуматься, – но просто узнал то, что видел впервые. Она оказалась невообразимо мягкой. Наши руки и ноги переплелись, и мне до боли хотелось изо всех сил прижать ее к себе, чтобы она прошла сквозь кожу, кости и плоть моей груди, чтобы там остаться.

– Я тебя люблю, я тебя люблю, – открыто признавался я.

– Я тебя люблю, я тебя люблю.

Ее протяжное эхо было искренним, но я мог поклясться, что уловил одну короткую фальшивую нотку, которая, перед тем как раствориться в воздухе, впилась мне в сердце микроскопической дозой сомнения.

Сколько я знал Эльзу, она ютилась в клети за стеной, в подполе, в самой маленькой чердачной комнате. Там она пряталась не один год, пока я даже не подозревал о ее существовании, а в общей сложности – немыслимо долго. Вероятно, поэтому ее представление о времени отличалось от моего. Она не членила время на недели, месяцы и годы. Дни ее не знали границы света и мрака, оттого и она не проводила этой границы. Для нее время было частью одной жизни – ее собственной; если свое прошлое она еще могла посадить в клетку собственного разума и там удерживать, то поступать так же со своим настоящим у нее не было надобности. Пусть ее тело томилось взаперти, но она научилась отпускать на волю свой разум. Ее жизненная ситуация была противоположна моей. Я, свободный в своих передвижениях, разумом был постоянно прикован к ней и томился в тех же застенках. Я завидовал ее умственной свободе не менее, чем она – свободе моей, физической. От этого шаг за шагом убывало мое воображение. Мысленно я мог в любой момент к ней зайти, а она физически не имела возможности выйти, чтобы проведать меня. Как я ни противился, ее образ умирал для меня всякий раз, когда она выходила из заточения. Один шаг из-за двери – и он угасал. В моей памяти Эльза умирала, потому как у меня было слишком мало воспоминаний о ней по эту сторону моей жизни. Я стал ощущать себя невольником, заточенным в четырех стенах, и мучился от клаустрофобии даже на открытом воздухе, где ее каморка не встречала меня своей разинутой пастью, а оконце – единственным глазом.

Душной летней ночью я сказал Эльзе, что весь дом будет в ее распоряжении, если только она пообещает не подходить к окнам и передвигаться на четвереньках. Я шел следом, как провожатый, объясняя расположение комнат, а у нее по вискам стекали капли пота. Вначале Эльза останавливалась через каждые четыре шага (моих), чтобы прихлопнуть комара на щеке или на ноге, но, видимо, у нее просто разыгрались нервы: вряд ли ее так закусали. Вскоре она поползла быстрее, но останавливалась за каждым углом, будто натыкаясь на чужака, – видно, ей уже мерещилось. Если кто-то и следил за нами с улицы, он мог узреть только один силуэт – мой, бесцельно шатающийся по дому.

Ее смущения хватило ненадолго. После обхода второго этажа она развернулась, попятилась, ткнулась головой мне в ноги и проползла мимо. Волосы упали ей на лицо, а из горла вырвался хохоток. Потом она большим и указательным пальцами разожгла мое желание и съязвила насчет легкости этого дела. Отчасти мне хотелось продолжения, но я напрягся, опасаясь, что она станет меня изводить или найдет способ сделать там больно. С непроизвольным хихиканьем Эльза раздела меня до носков и потянула к себе, но не успел я опуститься на нее всем телом, как она откатилась в сторону, а я остался лежать кверху голым задом на холодных терракотовых плитках.

Предательские звуки, выдававшие перемещения Эльзы, доносились вначале сверху, потом снизу – ей не сиделось на месте. Очень скоро я пожалел о своем решении; ей ничего не стоило выскользнуть за порог. Пришлось напомнить себе, что ключи от входной двери есть только у меня, но я тут же сообразил: они остались в кармане брюк. В какой-то момент, когда тишина подозрительно затянулась, я окликнул Эльзу по имени – и почувствовал, что остался в доме один. Ответом на мои страхи был очередной хохоток и непонятный звук, доносившийся неизвестно откуда.

Я ринулся по коридору мимо спальни Пиммихен и увидел, что дверь в ванную комнату распахнута, а Эльза, наполовину погрузившаяся в ванну, подставляет большой палец ноги под кран, и по ноге бесшумно стекают водяные капли. При моем появлении Эльза неистово замолотила пятками по воде. У меня гора с плеч свалилась, когда я выдернул у нее из-под головы свои брюки, делая вид, что беспокоюсь лишь о том, как бы они не промокли. Ключи по-прежнему лежали в кармане, и все мои тревоги развеялись.

Через запотевшее окошко пробивался лунный свет, который отражался от воды, играя огоньками на худощавом лице Эльзы, отчего ее широкая улыбка танцевала, как суденышко на море. Эльза веселилась, и наблюдать за ней было одно удовольствие. Почему же я заподозрил ее в деяниях, которые и в голову ей не приходили? Почему не верил своим глазам?

– Расчеши мне волосы! – приказала она, заранее отблагодарив меня за услугу мокрым шлепком пониже спины и разрешением вытереть себя полотенцем.

Совладать с ее спутанными волосами оказалось мне не под силу, и я облегчал себе задачу с помощью ножниц. Эльза провожала напряженным взглядом каждый завиток, падавший к ее ногам, а я талдычил, чтобы она не вертела головой. И старался не нарушать симметрию, хотя мысли были заняты тем, как бы не поранить ей уши: мне пришло в голову, что я до сих пор толком их не видел. Так я и щелкал ножницами, пока не выстриг два зыбких вопросительных знака, которые повторяли форму ее ушей и только прибавили Эльзе красоты. Чувствуя, что уши оголились, она пощупала волосы и стала ругать меня на чем свет стоит. Я ответил: да какая разница? Все равно этого не увидит никто, кроме меня.