Расплата - Геннадий Семенихин

— Что ты, падло, сказал? Немцев не дождешься? — И вдруг, не повторяя больше угрозы, тычком двинул ему в нос, да так двинул, что тот залился кровью и поспешил выбраться из толпы.

Чуть поодаль от складских ворот стоял высокий человек в пыльнике, который в это жаркое утро мог носить лишь тот, кто приготовился к длительному пути, и, сдвинув брови на оцепеневшем лице, холодными цепкими глазами бесстрастно наблюдал за происходящим. Какой-то станичник, весь употевший от натуги, волоча целый мешок муки, задел им стоявшего и сердито обрушился на него же с бранью:

— А ты чего пройти не даешь, чучело заморское? Иди да бери, пока не поздно. Думаешь, немцы тебе на блюдечке принесут крупчатку? Ан-ти-лигент.

Человек в пыльнике подобревшими глазами проводил толкнувшего и не выдержал, улыбнулся той улыбкой, которая преображает лица суровых, сдержанных на проявление чувств людей. «Вот он, настоящий Новочеркасск, — подумал этот прохожий. — Нет, не особенно прочно будут себя в нем чувствовать оккупанты. На немецком коне к донскому казаку не так-то легко подъехать. А мы-то наверняка сколотим подпольную группу». Кто-то чуть-чуть толкнул его в жесткое плечо и в само ухо прошептал:

— Я тут, Сергей Тимофеевич.

Не оборачиваясь, стоявший тихо откликнулся:

— Иван Мартынович? Ну, как дела?

— Лучше не надо, Сергей Тимофеевич. Уже поселились по указанному адресу.

— А как супруга? Подвал ее не напугал?

— Все как надо. У нас теперь лучше, чем было.

— Ну, вот видите, великий конспиратор. Разве можно от жены такие вещи утаивать? А сейчас сходите посмотрите, что у винзавода происходит. После расскажете.

— Будет сделано, Сергей Тимофеевич.

Дронов выбрался из толпы и поспешно зашагал к винзаводу. У железных ворот, осажденных неспокойной толпой, царило горькое оживление. Здесь уже собралось много подвыпивших, одни из которых хлестким матом поносили Гитлера, другие не очень уверенно, но с выстраданным за все прошлые годы терпением наконец сбрасывали с себя маски и откровенно радовались происходящему.

У винного склада воздух был пропитан тонким ароматом донской степи, чебреца да полыни и побеждающим все это дыханием виноградных лоз.

«Чудесная штука наше донское вино, — вдруг не к месту подумал Дронов. — Что красностоп, что пухляковское, что сибирьковое, не говоря уже о знаменитом цимлянском. Какое в нем искусство человеческое заложено!»

И ему вдруг стало противно оттого, что так бесцеремонность, тащат в сосудах и четвертях, а то и в цинковых ведрах вино, уносят эти запаниковавшие люди, уже успевшие им себя одурманить: одни, чтобы забыться перед той мрачной в истории города страницей, которую вот-вот откроет приход оккупантов, а иные, может быть, для того, чтобы, оставшись в полном одиночестве в своих жилищах, дать полную свободу своей подлой радости, заставлявшей их с трепетом и надеждой ожидать пришельцев. Кто-то бесцеремонно толкнул в спину Дронова, и он услышал сиплый знакомый голос. Первый пропойца на всей Аксайской улице, слесарь, которого несколько раз выгоняли с завода Никольского, тщедушный мужичонка, прозванный «упырем», неоднократно валявшийся в водосточных канавах по той причине, что отяжелевшие от хмеля конечности были не в силах донести его хлипкое тело до дома, промчался было мимо него с ведром, из которого расплескивалось темно-красное вино. Но вдруг остановился, скаля грязно-черные, прокуренные зубы:

— Ах, Ваня. Наше вам с кисточкой, первый богатырь Аксайской и Барочной. Прошли слухи, что ты в большевики записался, партейным стал. А как же теперь, Ваня? Смотри, а то комендант немецкий узнает, как бы пук-пук не было.

Дронов вдруг ощутил, как захлестывает его ярость, от которой не было уже никакого спасения. Побагровев, он рванул на себя за ветхую спецовку «упыря», так что с нее мгновенно посыпались на мостовую пуговицы.

— Так ты, что же, дрянь этакая, немцев ожидаешь, гриб поганый!

Увидел, как скукожилось испитое лицо, и трудно сказать, что произошло бы дальше, если бы чья-то рука не легла на его плечо. Дронов увидел незнакомого человека средних лет в сатиновой косоворотке, какие в моде были тогда в Новочеркасске.

— Так нельзя, — сказал тот, — зачем связались с какой-то дрянью. Немедленно уходите.

Выбираясь из толпы, он удивленно подумал: «Что это за человек? Откуда? Почему имел право разговаривать таким повелительным тоном?» Оглянулся по сторонам, и напрасно. Человека уже не увидел нигде. Был и исчез. Неожиданная догадка осенила Дронова: «Так вот, что такое подполье. Ты идешь, ты говоришь, ты что-то делаешь, а тебя подстраховывает твой же товарищ. Он тебя проверяет, готов ли ты к подпольной работе, ограждает от неверных поступков. Ну, держись, Дронов. Завтра тебе несдобровать за то, что схватил за грудки прощелыгу. Однако пора мне перемещаться в другой район событий этого горького дня, откуда будут входить фашисты».

От винзавода до южной триумфальной арки было не так уж далеко. И хотя основные части немцев, занимавшие город, входили со стороны Шахт через такую же точно северную арку, один фашистский батальон специально был выделен для того, чтобы принять у южной хлеб-соль от благодарного донского казачества, обрадованного своему освобождению от «ига Советской власти».

Нашлись вдруг в Новочеркасске и «обломки империи», которые в разгар этого жаркого июльского дня, стряхнув нафталин со своих времен Николая Второго фраков, вышли на улицу приветствовать «избавителей от Советской власти». Некоторые дамы даже вооружились лорнетками, чтобы получше рассмотреть «героев вермахта».

В этот день город открывался своей тыльной, исподней стороной. Все то немногое, что в нем затаилось и годами ожидало любой другой, лишь бы не Советской, власти, безобразно выползало на улицы и площади. Бывшие чиновники Российской империи широко улыбались беззубыми ртами, бывшие барыньки ликующе шамкали: «Старая власть, шарман!» И самое горькое было в том, что встречать немцев хлебом-солью в районе Азовского рынка вышли две молодые девахи и парень с курчавым чубом, выбивающимся из-под лакированного козырька казачьей фуражки.

В назначенное время, минута в минуту, высекая из древних булыжников мостовой искры, подкатил размалеванный в лягушачий, маскировочный цвет бронетранспортер, за ним синий «опель-капитан» и следом грузовик со взводом автоматчиков.

Едва только весь этот кортеж остановился, из «опеля» вышел немецкий капитан в туго затянутом зеленом френче со впалой грудью, но довольно широкими костистыми плечами. Едва он поднес два пальца к козырьку фуражки с узкой высокой тульей, как словно из-под земли появился крепко сложенный молодой парень, ведущий под уздцы вороного скакуна славных донских кровей. Этот конь шел, норовисто вскидывая голову. Был он в новенькой серебряной сбруе и белых носках на копытах. Парень в синих шароварах с голубыми лампасами и в фуражке с красным околышем картинно держал выпрямленную голову. А за ним следом молодайка с длинными косами, в праздничном старинном казачьем платье — кубельке с яркой кичкой на голове на серебряном подносе несла большой, еще пышущий жаром, вероятно только что вынутый из печи каравай. Немец с тонкой талией, одобрительно качнув головой, гортанным голосом сказал: