Тайна генерала Багратиона - Алла Бегунова

— Сколько заверенных копий протокола ваша миссия везет в Тегеран? — спросил Багратион.

— Две, — деловито ответил Игарри, вытирая салфеткой губы после сметанного соуса «бордёлёз».

— Хотелось бы их прочитать, дорогой друг, — ласково посмотрела на него Екатерина Павловна.

— Я могу сейчас пересказать содержание прямо по пунктам. Протокол невелик. Он занимает четыре страницы.

— Нужен оригинал, — твердо произнесла красавица.

— Зачем? — удивился переводчик.

— Затем, что мы предлагаем вам прейти на русскую службу и передать документ, имеющий огромное значение для нашей страны, правительству Его Императорского Величества Александра Первого.

— Предлагаете мне? — растерянно спросил Игарри.

— Это будет хорошо оплачено, — добавил князь Петр.

Такого поворота сын серхенга Резы, вероятно, не ожидал. Однако словами благородных хозяев он не возмутился, обвинений в шпионаже в лицо не бросил, из особняка княгини Багратион не ушел, хотя в окна его заглядывало ночное южное небо, а напольные часы в комнате звонко ударили два раза. Выпрямившись, он сидел за столом и нервно теребил пальцами салфетку.

— Какую сумму я получу? — тихо спросил переводчик.

— Сейчас в виде задатка — пятьсот золотых гульденов, — ответил генерал от инфантерии.

— Затем, при передаче мне в руки оригинала с подписями и печатями, полторы тысячи. По приезде в Санкт-Петербург — еще три тысячи. Кроме того, я буду ходатайствовать перед государем о производстве вас по статской службе в коллежские асессоры, что равно у нас чину армии майора. И зачислении на должность в Министерство иностранных дел.

— Мне надо подумать.

Супруги многозначительно переглянулись. Начало вербовки обнадеживало. Все верно рассчитала очаровательная Екатерина Павловна. Еще раз удивился князь ее способностям к конфиденциальной работе, ее чутью на людей, без которого на сей опасной стезе далеко не продвинешься. Но больше о деле — ни звука. Вечер следует завершить на спокойной, сугубо бытовой ноте.

— Мы совсем забыли о коньяке, — Петр Иванович сжал в ладони маленькую рюмочку, согревая ее теплом своей руки. — Между прочим, бутылку я купил в винном погребе Пьера Робишона, расположенном на Грабен-плац, и она у него была последняя.

Генерал стал рассказывать о том, как выбирал коньяк, как торговец предлагал то один, то другой сорт, но пузатая темно-зеленого стекла бутылка с желтой этикеткой, стоявшая на самой верхней полке, притягивала его взор, а сургучная печать на ее горлышке манила проверить свою подлинность.

Екатерина Павловна подыграла мужу, сообщив, что вообще коньяк не любит и не пьет, а этот — уж так и быть — попробует.

Игарри присоединился к беседе. Он сказал, что в Персии, следуя заветам пророка Мухаммада, официально коньяк и другие крепкие спиртные напитки не производят и не продают. Однако мусульмане тайком умудряются напиваться, и некоторые из них даже страдают от алкоголизма.

По русскому обычаю они сдвинули рюмки над столом. Багратион, бросив испытующий взгляд на переводчика, предложил выпить за успех задуманного ими предприятия. Тот согласно кивнул головой. Виноторговец не обманул генерала. Коньяк и впрямь оказался отличным: золотисто-прозрачный, с мягким вкусом и характерным запахом. Крепость его приятно убаюкивала.

Горничная Надин стелила на кушетке в гостевой комнате белые, хрустящие от крахмала простыни для человека, на ее взгляд, довольно-таки странного. Однако господа говорили с ним долго и вежливо. Тем не менее французский — не его родной язык, она могла в том поклясться. Генерал в разговоре прибегал также к какому-то дикому наречию, похожему на собачий лай. Пришелец отвечал ему уверенно.

Если бы не взгляды, которые гость бросал на ее обожаемую хозяйку, то Надин не размышляла бы о нем и минуты. В свои тридцать восемь лет она повидала всякое. Побывала замужем, ее муж, унтер-офицер артиллерии, погиб при походе Наполеона в Египет. Потеряла ребенка, в раннем возрасте умершего от скарлатины. Поработала в домах разных богачей и аристократов, где всюду хвалили ее распорядительность и честность. Интуиция подсказывала горничной, будто от ночного гостя исходит некая опасность для их налаженной и благоустроенной жизни в Вене, и чем скорее он покинет особняк на Риген-штрассе, 22, тем будет лучше для всех.

Предчувствия ее оправдались скоро.

Выходя из комнаты, она столкнулась с иноземцем, которого сопровождала ее сиятельство под тем предлогом, будто он не знает внутреннего расположения помещений в доме и может заблудиться. Надин укоризненно взглянула на хозяйку. Поскольку французский язык для объяснений не годился, ибо пришелец его знал, то горничная обратилась к русскому:

— Сачьем так рискнуть? — спросила она.

— Не тревожься, — ответила ей Екатерина Павловна. — Риска тут никакого нет.

— Остьрошност, толко остьрошност.

— Я исполню твой совет.

Надин в сомнении покачала головой и двинулась дальше по коридору. Ее коричневое платье словно бы растворилось в полумраке, но кружевной чепчик, завязки передника на талии и манжеты на рукавах смутно белели, пока горничная не свернула к лестнице и не стала подниматься на второй этаж.

— О чем она говорила? — спросил переводчик.

— Предупредила, что вода в ванной уже не очень горячая, — ответила Екатерина Павловна.

В дверях гостевой комнаты они остановились. Впервые за время их знакомства Игарри взял красавицу за обе руки, сжал их и приблизил к ней свое лицо. Его глаза горели, как угли. Он прошептал:

— Вы действительно хотите, чтобы я сделал это?

— Да, действительно очень хочу.

— О, прекраснейшая из гурий[20]! Выполнить твое желание мне не трудно. Все их дурацкие бумаги не стоят и мизинца твоей руки. Послушай, что сказал мудрец и наш великий поэт из Хорассана Гийас ад-Дин Умар ибн Ибрахим ал-Хайам:

«В аду сгорят не души, не тела,

Не мы, а наши грешные дела.

Я омочил и сунул в пламя руку.

Вода сгорела, а рука цела.»

Опасаясь, как бы секретарю посла Хуссейн-хана не пришло в голову и дальше читать стихи, она поцеловала его в губы. Скромный персидский чиновник тут же проявил недюжинную сноровку. Он крепко обнял княгиню, осыпал жаркими поцелуями ее лицо, шею и грудь, почти открытую в вечернем платье. Но он все еще подчинялся твердому взгляду ее серых глаз и, увидев в них неодобрение, отступил на шаг и низко поклонился:

— Прости мою дерзость, о луноликая! Я сгораю от любви!

— До завтра! — прошептала она, наклонившись к его уху.

— До завтра, мечта моя! — переводчик смиренно поцеловал ей руку.