Тьма кромешная - Илья Горячев

– Да, молодой человек, вы, безусловно, правы. – Он грустно кивнул, в голосе появились нотки вины. – Но подойдите к окну. Видите вон тот луг? И вон тот несуразный дом за ним? Там живет наш коллега, герр Финке. Как вы поняли, моя сфера деятельности – это славянские народы. Он же специализируется на германских. Букинистическая лавка – это не все, чем я владею в этом городке. У меня одна из лучших сыроварен в кантоне, свои луга и стадо. Около 1870 года герр Финке решил составить мне конкуренцию и выкопал достаточно спорный документ, якобы дающий ему право на владение вот этим моим лугом, примыкающим к его дому. Противостояние в магистрате затянулось и в итоге перекочевало в суд кантона. – Он тяжело вздохнул, устремил взгляд вдаль, на альпийские пики, и с печалью в голосе продолжил: – Постепенно в конфликт были втянуты все подконтрольные нам ресурсы. И по итогам двух раундов в первой половине XX века я все же доказал герру Финке свою правоту. – На секунду доктор Шмидт замолчал и тут же, немного смущаясь и конфузясь, добавил: – Да, и мой сыр не в пример лучше, нежели выходит у него.

Октябрь 2014

Иссушающая июльская жара. Только неугомонные стрекозы, кажется, не страдают от зноя. Редкие порывы горячего ветра заставляют лениво постанывать раскидистые ветви одичавших яблонь. В их скрипе будто бы слышится: «Дождя! Дождя!»

Позиции ополченцев находились на краю заброшенного колхозного фруктового сада, за которым лежит луг, расцвеченный островками полевых цветов. За ним метрах в пятистах начинается рощица, в которой окопался противник, вот уже с месяц не подававший признаков жизни.

Спрятавшись от палящего солнца в окопе, Олег примостил планшет на коленях. Ему было около тридцати. Невысокого роста, с коротко остриженными, жесткими, цвета медной проволоки волосами, он органично вписывался в ландшафт войны. Все портил излишне пытливый взгляд живых, выразительных глаз. Они выдавали Олега. В них не было жесткости. Не спасало ни скуластое пролетарское лицо, ни рот с упрямой складкой.

В спину впивался АКМ. С досадой потянув истертый ремень, Олег через голову стянул автомат и прислонил его к обшитой бревнами стенке. «Вот, совсем другое дело», – с удовольствием подумал он, поведя лопатками, и, открыв тетрадь, отрешился от окружающих, удобно устроившись на дне траншеи.

«Привычный нам мир ужасающе хрупок. Энтропия, извиваясь, клацает челюстями и норовит вырваться на волю. Хаос значительно ближе, чем кажется большинству убаюканных сытостью мирных обывателей».

Олег выводил аккуратные округлые буквы крупным ученическим почерком человека, давным-давно отвыкшего писать от руки.

«Он подстерегает нас за первым же поворотом, готовится тигром накинуться из густой послеполуденной тени. Налет культуры и цивилизации очень и очень тонок. Так называемое «общество» – лишь имитация, тщательно поддерживаемая иллюзия, подпитываемая подтухающими условностями и формальностями. Один толчок – и вот уже добропорядочные, почтенные граждане превращаются в ощетинившуюся, агрессивную толпу, где каждый сам за себя, а все против всех. Маски порядочных налогоплательщиков и законопослушных избирателей сползают, а из-под каждой из них выглядывает и с угрозой скалится архетип. Р-раз! И мы моментально возвращаемся в первобытное состояние, словно бы и не было тысячелетий эволюции. Один освежающий порыв апокалиптического ветра, напоенного ароматом проекта «Разгром», сорвет с нас все наносное. Лишь миг – и мы снова пещерники, что бьются за место в иерархии стаи (ну или же пищевой цепочке), рвут друг друга зубами и когтями за лучший кусок туши мамонта, пещеры, самок. Только вместо шкур у нас «разгрузка» и «горка», а вместо дубины и каменного топора – АК.

Мы – милитари-дауншифтеры, стремящиеся получить дозу своего адреналина, осознанно погружаясь в пучину хаоса, где пробуждается изначальный архетип. Мы добровольно отвергли уготованную нам ячейку в уютной матрице офисного мира со всеми его благами, ипотеками и кредитами, обменяв его на суровую реальность, которой мы говорим: «Идущие на смерть приветствуют тебя!»

Мир и вправду настолько хрупок? Тем лучше. Падающего – подтолкни. Мы – последнее доказательство того, что наш народ еще жив. Несмотря на всеобщую осень и вопреки кампаниям провозвестников заката цивилизации, мы кровью оплачиваем наше право на лебенсраум…»

Олег оторвался от тетради и прикусил карандаш, пытаясь выдавить из себя еще пару патетических туманных абзацев. Пару месяцев назад он начал вести эти записи. На фронте, если рваную линию соприкосновения с противником можно было так назвать, было затишье. Но оказалось, что доморощенную «окопную философию» (сам Олег не забывал добавлять приставку «псевдо», но делал это исключительно про себя) можно успешно скармливать столичным журналистам, что назойливо роились вокруг, выискивая все новый и новый эксклюзив, который можно вывалить на страницы своих изданий, поддерживая необходимую температуру агрессии и ненависти в кипящем котле войны. Олег достаточно быстро нащупал свою стилистику, свой ритм, попал в «формат» и как-то незаметно для себя самого стал заметной и важной шестеренкой машины военного агитпропа. Это ласкало его самолюбие, позволяло упиваться сознанием собственной важности, а потому все больше и больше времени он проводил наедине с тетрадью.

– Друже, что делаешь здесь? – Олег вздрогнул от неожиданности. Сбоку бесшумно, по-кошачьи подкрался Мирко. – Фамилия, ребьенки – вот важное за тебя. Зачем ты в Донбассе?

Мирко было чуть за сорок, и он был снайпером. Призвавшись в девяносто первом в Югославскую народную армию, он попал в мясорубку гражданской войны, в которой смог освоиться и выжить. Сараево, Вуковар, Сребреница для него были не просто точками на карте. Попав в армию вчерашним школьником, он за десять лет прошел Хорватию, Боснию, Косово, Македонию, превратившись в матерого «пса войны». Винтовка стала его продолжением, неотъемлемой частью тела. После неудачной попытки военного переворота в Сербии его спецподразделение расформировали, а ему самому дома лучше было не появляться. С таким опытом он быстро нашел свое место в «большом мире». Его видели в Афганистане, он мелькал в Ираке, бывал и в Сирии. Война давно стала для него просто работой, даже эмоций особенных не вызывала. Правда, кое-что роднило все его кампании. Враг не менялся. Все было как тогда, в начале девяностых в Боснии, просто теперь ему платили хорошие деньги. Босния… Та война до сих пор не отпускала Мирко, каждую ночь снова и снова на него с одной стороны наступали заросшие бородами потурчившиеся фанатики под зеленым полумесяцем, а с другой – усташи под красно-белой шаховницей, вдохновляемые пастырями в грубых сутанах, с выбритыми тонзурами и подпоясанные вретищем, в точности как носил разговаривавший с птичками Франциск Ассизский. Что объединяло их? Только ненависть к сербству. Ведь и те и другие когда-то были сербами, и теперь их расколотое сознание, не желая смириться с изменой предков, толкало их вперед, под огонь – на сербские окопы и позиции, вымещая подсознательные комплексы, пронизывавшие десятки поколений. Вот и здесь, на Донбассе, было то же самое. Потому Мирко приехал сюда. Здесь он заканчивал то, что когда-то начал под Зеницей и Тузлой. Тогда он был очень юн и сражался скорее инстинктивно. Теперь же был осознанным воином, который знает, почему и за что он сражается. Донбасс стал первой войной за тринадцать лет, где он воевал практически бесплатно. «Практически», потому что скудное содержание ополченца назвать платой для профессионала язык не поворачивался.