Как бы волшебная сказка - Грэм Джойс

– Например?

Он подумал минутку:

– Ну, во-первых, мы приостанавливаем время…

– Замечательно. Как вы это делаете по воскресеньям?

– Это очень легко. Нужно просто крутить время сразу назад и вперед.

– И только-то! Почему же ты не сказал, что это так элементарно?

Его лицо скривилось, улыбаясь одной стороной и хмурясь другой.

– А, понимаю: ты смеешься надо мной. Очень хорошо. И лицо невозмутимое. Мне это нравится. Нравится, когда ты смеешься надо мной. Мне это необходимо.

– Это ты смеешься надо мной.

– Нет, я серьезно. Этим мы и занимаемся. Останавливаем время и запускаем его снова. Примерно так. Ты ведь не хочешь остановить время совсем? Это означало бы жить в прошлом, верно? Не знать, что принесет будущее, и хорошее и плохое, – это же самое интересное в жизни, правда? И во всяком случае, прошлое становится прошлым постольку, поскольку создает настоящий момент, да? А настоящее существует здесь лишь постольку, поскольку создает будущее, понимаешь? Будущее, конечно, вовсе не здесь…

– Замолчи! Замолчи.

– Я серьезно. Ты же не хотела бы застыть во времени, как муха в янтаре, правда? Как бы здесь ни было медом намазано. Обратно. Всякий раз обратно. Так что необходимо крутить время сразу назад и вперед, правильно?

– И как ты это делаешь? Конкретно?

– Хочешь попробовать?

Я ничего не понимала из того, что он говорил, и посмотрела на него долгим внимательным взглядом. Но мне казалось – странное ощущение, – что это был взгляд, знающий: это уже было и повторится снова.

– Думаю, да.

Он поднялся:

– Я вернусь – жук моргнуть не успеет. А ты пока подумай, какой момент в жизни хотела бы пережить снова.

Я усиленно думала, это было нелегко. Ребенком я точно становиться не хотела и школьницей, конечно же, тоже – в каникулы было весело, но нет; бывали приятные моменты с Ричи, но с этим, казалось, теперь покончено. Тут, когда Йероу уже возвращался, держа что-то в руке, я вспомнила кое-что более недавнее:

– Момент, когда мы сидели на лошади. Вскоре после того, как мы встретились, и я села позади тебя, и…

– Помню.

– …и мы скакали по тому зеленому лугу. В какой-то момент ты заставил лошадь перепрыгнуть ручей.

– Помню. Мы были там вместе много раз.

– Мы взвились в воздух… В каком это смысле «много раз»? Миг, когда мы летели, прежде чем опуститься на другой берег. Воздух напоен ароматами трав. Я не знала, что меня ждет впереди. Хочу пережить это снова: тот миг…

– Ты вернешься в то мгновение.

Он раскрыл ладонь, и я увидела у него в руке одну-единственную кроваво-красную ягоду.

И это все повторилось.

Лошадь, взмывшая в воздух, не то чтобы застывшая, но и не движущаяся, буйная грива, плывущая, как морской анемон, по волнам, и длящийся прыжок; воздух, искрящийся, пахнущий озоном и озаряемый голубыми всполохами, как перед грозой, – миг, полный возможностей; и мы не застыли во времени, потому что я могла спрыгнуть с лошади и обежать вокруг нее, что я и сделала, и одновременно видела себя сидящей позади него, верхом на прекрасном животном, подавшись вперед вместе с лошадью, распластавшейся в гигантском прыжке, запах ее пота у меня в ноздрях, блеск ее потных боков, мои пальцы впились в его бедра, и оба мы на лошади, совершающей прыжок, движемся, но не так быстро, как я обегаю ее, потому что я могу летать, пикировать и взмывать вверх; и он рядом со мной, смеющийся и вместе с тем вместе с тем вместе с тем остающийся на лошади со мной, вцепившейся в него, это было безумие, и воздух дымился озоном, и ощущение, будто я разрываюсь, словно небо грозит разодраться.

– Нельзя так слишком долго, – вспомнились его слова.

И я кивнула, так как нутром чувствовала, что это правда, и мы вернулись назад, и вот я что-то пью из крохотного стаканчика – нет, какая-то жидкость льется из моего рта и наполняет крохотный стаканчик у меня в руке, и я протягиваю его обратно ему – нет, он берет его у меня, – и жидкость в стаканчике устремляется вверх, вопреки силе тяготения, в багрянистую массу между его пальцами и вновь обретает форму блестящей красной ягоды, и я говорю: «Да, уверена», а потом он заговорил и улыбнулся, и, хотя слова его были неразборчивы, я поняла, что он сказал: «Уверена, что хочешь этого? Назад возврата нет». Моя голова сама собой кивнула. «Уверена? Да, уверена? Да». И он с ягодой на ладони.

Я помотала головой, сильно, стряхивая все это с себя, как собака отряхивается от воды, и очнулась, сидя на коленях и скрестив ноги, точно в той позе, что прежде, словно ничего не произошло.

Я была потрясена:

– Что это было только что?

– Мы вращали время в обоих направлениях.

– Ты дал мне наркотик?

– Это ягода. Теперь ты знаешь, как это делается, и можешь делать сама.

– Что это за ягода?

– В твоем мире такие ягоды не растут. Но есть кое-что, что тебе следует знать. Если будешь проделывать это снова и снова, забудешь…

– Забуду что?

– Боже мой! – Он улыбнулся этой своей улыбкой, которая так меня бесила. – Не помню. Забыл!

Когда я разбираюсь в себе и своем способе думать, то прихожу к заключению, что дар воображения значил для меня больше, чем любой талант абстрактного, позитивного мышления.

Альберт Эйнштейн

Питер позвонил Андервуду и рассказал о том, что сообщил ему дантист. Реакции психолога он опасался: немыслимо, сказал он Андервуду, чтобы эта женщина была кем-то, кроме Тары. Как только дантист сообщил ему свое невероятное заключение, Питер поехал к Таре. Зная, что это бессмысленно, он все же порасспрашивал ее о мелких подробностях их совместных детских приключений. И еще добавлял ложных, чтобы самозванка попала в ловушку, но она каждый раз вовремя поправляла его.

Она четко представляла последовательность событий. Даже била его тем же оружием и доказала, к его удовлетворению, что помнит их детство лучше, чем он. Идея самозванства была лишена смысла: их родители не имели серьезных денег, которые она могла бы надеяться унаследовать, так что для такой неординарной аферы не было финансового мотива. У Тары была большая родинка рядом с подмышкой и другая, поменьше, на горле плюс несколько мелких характерных черточек, которые Питер хорошо знал.

Обо всем этом он сказал Андервуду, чтобы у того не осталось и тени сомнения.

Андервуд выслушал его. Сказал, что думал о случае Тары. Но больше сказать не готов. Прежде всего, по этическим соображениям. Поэтому Питер спросил, не будет ли Андервуд возражать, если сам Питер выдвинет одну-две теории.

– Это будут теории вашей жены?