Дорога в Сарантий - Гай Гэвриэл Кей

Они подошли к тому месту, о котором говорил Варгос. Церковь стояла за железными воротами, на некотором расстоянии от дороги с южной стороны. Она была намного больше, чем обычные придорожные часовни. Настоящая церковь, как сказал Варгос: восьмиугольник из серого камня с куполом наверху, аккуратно подстриженной травой вокруг. Рядом — хозяйственные постройки и кладбище. Здесь было очень спокойно. Криспин увидел коров и козу на лугу за могилами.

Если бы он больше думал о месте и времени, если бы его мозг не пытался справиться с невиданными вещами, он мог бы понять, где они находятся, и подготовиться. Но этого не случилось.

Они привязали мула у низкой ограды, вошли в незапертые железные ворота и прошли по мощенной камнем тропинке. Рядом с ней росли поздние осенние цветы, тщательно ухоженные. Криспин увидел слева огород с травами, ближе к лугу. Они открыли тяжелую деревянную дверь и вошли втроем. Криспин посмотрел на стены, его глаза медленно привыкли к приглушенному свету, а потом, шагнув вперед, он посмотрел вверх, на купол.

Разногласия среди верующих в Джада почти с самого начала заканчивались сожжениями, пытками и войнами. Рождение доктрины и ритуалов солнечного бога, заменившего развратных богов и богинь Тракезии в ранний период существования Империи Родиаса, не обошлось без своей доли расколов и ересей и часто жестокой реакции на них. Бог в солнце или за солнцем. Мир рожден в лучах света или освобожден ото льда и тьмы божественным светом. Одно время считалось, что бог умирает зимой и снова рождается весной, но доброго священнослужителя, который это проповедовал, по приказу верховного патриарха в Родиасе привязали между боевыми конями и разорвали на части. В другом месте короткое время господствовало учение о том, что две луны являются детьми Джада. Это учение было очень близко к доктринам киндатов, которые называли луны сестрами бога и равными ему, что внушало тревогу. Для искоренения этого неприятного заблуждения также потребовалось множество смертей.

Различные формы веры в Геладикоса — как в смертного сына, как в наполовину бессмертного ребенка, как в бога — были всего лишь самыми постоянными и стойкими источниками этих войн, которые велись во славу святого имени Джада. Императоры и патриархи, сначала в Родиасе, а затем в Сарантии, колебались, обретали твердость, потом меняли свои позиции и взгляды, и возничий Геладикос то входил в моду, то выходил из моды, его то принимали, то отвергали, подобно тому, как солнце скрывается за облаком и появляется из-за него в ветреный день.

Точно так же среди всех этих яростных войн, ведущихся на словах или с помощью огня и железа, образ самого Джада с годами стал демаркационной линией, полем битвы между искусством и верой, между разными способами изображать бога, который посылает животворящий свет и сражается с темнотой каждую ночь, внизу, под миром, пока люди спят тревожным сном.

И эта скромная, красиво выстроенная старая церковь в тихом, уединенном месте на древней имперской дороге в Саврадии была той самой разделительной линией.

Он не получил никакого предупреждения. Криспин сделал несколько шагов вперед в приглушенном, блеклом освещении церкви, краем глаза отметив старомодный мозаичный узор из переплетенных цветов на стенах, а потом взглянул вверх.

Через мгновение он обнаружил, что лежит на холодных камнях пола, задыхаясь, и смотрит вверх на своего бога.

Ему следовало знать, что ждет его здесь. Еще при выезде из Варены у него мелькнула мысль, что дорога через Саврадию в каком-то месте приведет его к этой церкви. Он точно не знал, где она находится, но знал, что на имперской дороге. Ему не терпелось увидеть, что удалось сделать старым мастерам в их примитивной технике, как они передали образ Джада на восточный манер.

Но напряжение и ужас, испытанные им в то утро в тумане и в лесу, настолько далеко отогнали эту мысль, что он остался совершенно открытым, беззащитным перед величием того, что сотворили смертные на этом куполе. После Древней Чащи, зубра и Линон в душе Криспина не осталось ни преград, ни убежища, и мощь изображения в вышине молотом обрушилась на него, лишила тело всякой силы, и поэтому он упал, словно клоун в пантомиме или беспомощный пьяница в переулке за таверной.

Он лежал на спине, уставившись на фигуру бога: бородатое лицо и верхняя часть торса Джада занимали почти всю поверхность купола. Гигантское лицо, мрачное, утомленное битвами, тяжелый плащ и сгорбленные плечи, придавленные тяжким бременем грехов своих детей. Фигура такая же естественная и устрашающая, какой был зубр: такая же темная, массивная голова на фоне солнца из бледно-золотой смальты позади нее. Казалось, эта фигура готова спуститься сверху, чтобы вершить беспощадный суд. На мозаике были изображены голова, плечи и воздетые вверх руки. Больше ничего, на куполе просто не осталось места ни для чего другого. Вытянутый на слабо освещенном пространстве, взирающий вниз глазами, не уступающими по размерам некоторым из фигур, в свое время созданных Криспином, этот лик настолько нарушал масштаб, что ничего не должно было получиться. И все же Криспин никогда в жизни не видел ни одного произведения, которое могло бы сравниться с этим по силе.

Он и раньше знал, что эта работа находится здесь, это самое западное из всех изображений бога, выполненное с пышной, темной восточной бородой и этими черными, затравленными глазами: Джад в образе судьи, измученного, загнанного воина в смертельной схватке, а не сверкающий, голубоглазый, золотой бог-солнце с запада. Но «знать» и «видеть» настолько далеки друг от друга, будто… будто первое — это мир, а второе — полумир тайных сил.

«Старые мастера. Их примитивная манера».

Так он думал прежде, дома. У Криспина защемило сердце при мысли о размерах собственного недомыслия, о проявленном недостатке понимания и мастерства. Здесь он чувствовал себя обнаженным, он понимал, что по-своему эта работа смертных на куполе церкви была таким же проявлением святости, каким был зубр с окровавленными рогами в лесу, и она так же потрясала. Яростная, дикая сила Людана, принимающего жертвоприношение в своем лесу, соперничала с безграничностью мастерства и понимания, отраженного на этом куполе, где в стекле и камне было изображено божество, внушающее такое же смирение. Как можно перейти от одного из этих полюсов к другому? Как могло человечество жить между этими крайностями?

Ибо глубочайшей тайной, пульсирующим сердцем загадки было то, что, лежа на спине, парализованный этим открытием, Криспин увидел те же самые глаза. Та мировая скорбь, которую он заметил в глазах «зубира», была и здесь, в глазах бога Солнца. Ее уловили безымянные мастера, ясность видения и вера которых чуть не прикончили его. Криспин на мгновение усомнился, сможет ли он когда-либо подняться, снова овладеть собой, своей волей.

Он силился вычленить отдельные элементы этой работы, чтобы утвердить свое мастерство перед лицом этой мозаики и перед самим собой. Темно-коричневый и блестящий черный цвета смальты в глазах заставляли их выделяться на фоне обрамляющих каштановых волос до плеч. Удлиненное лицо еще больше удлиняли прямые волосы и борода. Морщины бороздили щеки, а кожа между бородой и волосами была такой бледной, что казалась почти серой. Ниже начинался насыщенный, роскошный синий цвет одежды бога под наброшенным плащом, и Криспин видел, что он состоит из бесчисленного количества контрастных цветов, чтобы создать ощущение ткани и намек на игру и силу света для изображения бога, могуществом которого и был свет.