Девятный Спас - Анатолий Брусникин

— Не трогай, — сказал. — Сама проснётся.

— Когда?

— Когда проснётся небо.

С этими словами двоюродный вышел из избы. Сел на лошадку, уехал.

«И то правда, — подумал Илья. — Утро наступит, и она проснётся».

* * *

Утром она не проснулась. Дышала ровно и спокойно, на губах застыла мирная полуулыбка, но разбудить девочку Илья не смог.

Митьша тем временем отправился разведать, что в усадьбе. Побывал в деревне, узнал, что минувшей ночью князь приказал долго жить, а маленькая княжна пропала. Её ищут по всей округе синие солдаты, а с ними маленький злющий человечишко.

— Подстерегу где-нибудь гадёныша, удавлю, — сулился Дмитрий.

— Чем? У тебя силы едва достанет, тово-етова, курицу придушить.

Карлы с солдатами Ильша не опасался. Чужим людям пути на мельню не сыскать: посреди леса сагдеевская дорога спускается в овраг и там, поросшая травой, вроде как исчезает. Если доподлинно не знать, в каком месте спуск-подъем, найти невозможно. Вот что было с Василиской делать?

Она всё спала и спала. День, два, неделю. Илья был неотлучно рядом, мрачней ночи.

Всю свою жизнь, что ни случись, он не ведал колебаний, всегда ведал, как быть и что делать. Ныне же был смятен и растерян. Эх, была бы жива Бабинька! Она, наверное, знала бы, как вернуть в тело душу, заблудившуюся в сонном царстве.

Пока Илья мучился от своего бессилия, быстро выздоравливавший Никитин тоже томился — от бездействия.

Он снова наведался в усадьбу Милославских. Там не было ни души, на воротах висела государева печать. Деревенские ничего не знали — будет ли ими теперь владеть новый помещик или, может, село отпишут на казну. «На всё воля Божья», — этим выводом заканчивался всякий разговор людей семейных. Молодые меж собой судили так: коли новый хозяин иль государев прикащик окажется лют, можно подняться и уйти на Дон либо в Сечь, к казакам — оттуда беглых не выдадут.

Послушав такое, Никитин засобирался в путь. Суставы у него уже почти не болели, кожа на спине срослась.

Грязь на дорогах теперь таяла лишь к полудню, а до снега времени оставалось еще довольно. Самое время отправляться в дальний путь. На самом исходе октября Дмитрий ушёл. Простились по-мужски, без лишних слов. Обнялись, хлопнули друг друга по плечу, и прости-прощай. Что, может, и не сведёт больше судьба, о том не задумались. Конечно, сведёт, куда ей деться? Жизнь, она большая.

Напоследок Илья попросил друга некую грамотку написать — сам-то буквенной премудрости не научился.

Приятели так легко расстались ещё и потому, что у каждого на уме было своё. У Никитина дорога и новая жизнь. Илье же хотелось тишины, Митьша своими разговорами отвлекал его от главного. А главное у Ильши ныне было одно: сидеть возле Василисы и смотреть, как она спит.

Пророчество странного отрока он давно уже истолковал по-иному, чем вначале. «Небо проснётся» — это когда весной птицы с юга прилетят. Пробудится земля-матушка от зимней спячки — очнётся и Василиса.

Сам придумал, сам свято поверил, и сразу стало спокойно.

Илья вдумчиво и основательно приготовился к зимованию вдвоём со своей маленькой гостьей. Что надо припас, что надо починил-наладил.

И наступила зима. Не похожая на другие и в Ильшиной жизни, наверно, самая из всех счастливая.

Жил он, как в сказке — верным стражем при Спящей Красавице. Хрустального гроба, правда, взять было неоткуда, но он украсил ложе шкурами и пахучими еловыми ветками. Получилось тоже красно. Он мог часами любоваться, как у Василисы на шее подрагивает тонкая жилка, как приоткрываются и шепчут нечто беззвучное губы.

Раз в день, приподняв спящей голову, он поил её крепким отваром, Бабинькиного сочинения. Девочка послушно глотала, не открывая глаз. Малое время спустя по нежной коже разливался румянец.

Когда надо, Илья ей ноготки обрезал. Само собой, обмывал-обтирал. Что от обычных людей нечистота, в Василисе ему грязью не казалось. А больше всего любил ей волосы гребнем расчёсывать. За зиму они отросли вершка на два.

Никогда б она не кончалась, та зима. Всё бы жил в лесу с заколдованной царевной, никому бы её не отдал.

Но однажды утром выкатился из избы, чтоб свежей рыбы взять — с крыши капель, снег в проталинах, и в небе грачи кричат. Весна!

Стал Илья ждать, что дорогая гостья не сегодня-завтра проснётся. Боялся, что очнётся без него и напугается, поэтому не отходил от ложа ни днём, ни ночью. Но неделя шла за неделей, а колдовские чары не спадали.

Уж и снег сошёл, и река унесла прочь ломаные льдины, все птицы давно вернулись.

И тогда проклял себя Илья за своекорыстие и глупое доверие к словам полоумного мальчишки.

Что же он, медведь берложный, натворил! Надо было хворую девочку к лекарю везти. Чтоб отворил кровь по всей науке, врачевал по книгам! На то их, лекарей, и учат. Ныне же, после четырех месяцев забытья, сиротку, поди, и немец-дохтур не подымет! Ай, беда, беда!

* * *

В половине апреля поручика Зеркалова неотложно вызвал к себе князь-кесарь. Стрелецкий розыск давно закончился, никакого важного дела Автоном Львович на ту пору не вёл, ну и затревожился. Что за срочность? Начальник Преображенского приказа был одним из очень немногих людей, кто вызывал в Зеркалове если не робость, то во всяком случае сильную опаску. Ход мыслей князя Ромодановского был тёмен, нрав крут, а решения подчас неожиданны. Своих помощников, даже самых доверенных, Фёдор Юрьевич любил держать в напряжении, или, как он говорил, «на цыпках».

В головной терем Автоном вошёл браво, грудь вперёд, плечи в стороны. Сабля на подхвате, шпоры лихо звенят. Всем своим видом являл: готов ради государевой службы хоть в огонь, хоть в воду.

— Не звени, сядь, — поморщился князь на такое шумство.

В каморе у него было сумрачно — могущественный человек не любил яркого света. Одутловатый, в мягкой шапочке на коротко стриженной голове, он устало сидел у стола, потягивая из ковша. Всякому в приказе было известно, что воды Фёдор Юрьевич не пьёт, только ренское. Кувшина по четыре за день выдувает. Уже много лет никто не видал его ни вовсе трезвым, ни сильно пьяным, он вечно пребывал где-то посерёдке. И расположение духа тоже колебалось в нешироких пределах — от злобно-глумливого до ехидно-насмешливого. Должно быть, на страшной своей службе он слишком хорошо познал человеческую природу во всей её мерзости и смрадности, иной же стороны, небесной, узнать ему было неоткуда. Оттого на мятом, вислоусом лице навечно застыла брезгливая мина, до недавнего времени прикрытая окладистой боярской бородой. Но государь собственными рученьками отстриг доверенному министру сие мужественное украшение, и лицо первейшего душегуба России открылось взорам во всём своём зверообразии.

Глаза из-за припухших век смотрели на поручика весело и недобро.