Жиголо - Сергей Валяев

Судя по признаниям г-на Шокина, он взят на прихват криминальной группировкой, использующей его любовь к собственному чаду. А почему его не защищает «Арийс»? Не лжет ли чин? Кажется, нет, да перепроверить надо. Как? Найти сына Владимира, который проходит по настоящему делу этаким «героиновым розанчиком». Надеюсь, неизвестный пока мне «охотник на людей» поможет в поисках юной барышни? А что касается вора в законе, то шансов у него никаких. Никаких. Я достану его из-под корневищ клана и буду резать, как барана. На этой полезной для всего нашего больного общества мысли на бережку запел телефончик: фьиють-фьиють! Я прыгнул из воды, как дельфин в дельфинарии Майями, и цапнул трубку:

— Да?

И услышал молодящий женский голос, кой показался мне странно-знакомым:

— Шок`а? Это я. Папа подписал указ, сутки его держат под сукном. Действуй, — и короткие гудки.

— Кого держат под сукном, — хотел спросить я, — папу? — И не спросил по причине срочного отключения абонента.

Ничего себе кремлевские игры, сказал я себе, чеша мокрый затылок: мобильный принадлежал г-ну Шокину и ему звонила известная дама приятная во всех отношениях, она же папина любимица, она же кормилица всей олигархической картавенькой братии.

Ну-ну, господа, значит, не все ещё захапали, коль имеется некое хозяйственно-производственное волнение. Болваны, вы так и не поняли страны, где проживаете, вы живете одним днем и полагаете, что он будет длиться век. Понимаю, вы живете верой, что в крайнем случае перемахнете в рай на дюралюминиевых гробах своего «Аэрофлота»…

Ну-ну, блажен, кто верует.

Неожиданно вновь раздается знакомый звук мобильного. Я чертыхаюсь что за Дом советов? Нет, на этот раз поет мой телефончик. Это господин Королев:

— Дима, ты где?

— В реке, — говорю правду и в рифму.

— Ты в порядке? — не понимает моего хорошего настроения.

— Как и папа, который подписал указ и который сутки будет лежать под сукном, — дурачусь, прыгая голышом на первозданном пригожем бережку.

Главный секьюрити дамского клуба нервничает: в чем дело, черт подери, не говори загадками? Я вынужден снизойти до объяснений, мол, вот такая вот гримаса судьбы. Если бы дочь венценосного отца знала, кому она передала сверхконфиденциальную информацию. Анатолий Анатольевич продолжает волноваться: не слишком ли я приблизился к кремлевским звездам?

— К звездам ли? — смеюсь. — Почему я должен бояться — пусть меня боятся.

— Дима! — неприятно говорит АА. — Есть разговор. Тебя когда ждать в клубе?

— О чем речь?

— По нашей теме, — уходит от ответа.

Конспираторы хреновы, натягиваю на мокрое тело джинсы и майку, можно подумать, что находимся в тылу врага, где за каждым кустом ползают лазутчики. Что за времена, когда надо опасаться собственной тени? Не будет такого — во всяком случае, я всегда топтал свою тень. Тень — это нарочная смерти. И что из этого? Бояться её и пресмыкаться перед ней?

Впрочем, о дурном не хотелось думать, вышагивая в праздничном ситцевом денечке. Не уродилась ещё такая вселенская геморроидальная гадина, способная уничтожить этот вечный праздник жизни!

Мои восторженные чувства полностью разделяли жители деревни Луговая и члены садово-огородного товарищества «Автомобилист».

На центральной площади имени В.И.Ленина гуляла свадьба — гуляла под разбитную песенку: «Ой-ей-ей! А я несчастная девчонка! Ой-ей-ей! Я замуж вышла без любви. Ой-ей-ей! Я завела себе миленочка. Ой-ей-ей! А грозный муж меня бранит. Ой-ей-ей!». Столы были накрыты под открытым небом, на них артиллерийскими снарядами тужились бутыли с мутным самогоном, горками возлежала народная закусь — редиска, огурчики, помидорчики…

Создавалось впечатление, что на площади сбилось все народонаселение колдовского края. Конечно же, чуть ли не во главе стола находились дед Матвей и Ван Ваныч, последний был в состоянии табурета, на котором сидел, и говорить с ним не имело смысла. А Матвеич держался молодцом и, приметив меня, посчитал нужным сообщить:

— Председательска дочка Танька-рыжая выходить за Леню Ткаченко. Во образины, у смысле красавьцы! — И заорал, открыв во всю ширь незлобиво-беззубую пасть. — Горька-а-а!

Невеста в белом и жених в черном поднялись из-за стола и, хлопнув по стакану водки, впились устами друг в друга, точно вампиры.

Дочь председателя садово-огородного общества была огненно-рыжей стервозой и не давала жизни многим членам «Автомобилиста», в том смысле, что подменяла собой папу, то есть брала его обязанности на себя. Папа же только пил горькую, крякал не к месту и бухал печать на бумаги, которые родная кровинушка ему подкладывала. Чтобы взять в жены такую невозможную персону, надо было обладать определенным мужеством и характером. Леня Ткаченко трудился киномехаником в клубе и слыл известным бабником, оборудовав аппаратную лежаком, на котором проелозила ни одна жопастенькая молодуха Луговой и её мелиоративных прелестных окрестностей. Возможно, дочь председателя испытала в кинобудке с разъемом ног необыкновенный подъем души и решила забрать в личное пользование непутевого добытчика счастья. Во всяком случае, молодые выглядели счастливо, равно, как и все остальные гости на этой пыльной чумовой и веселой свадьбе.

Многие, меня признающие, требовали, чтобы я присоединился к народному торжеству. И я бы с радостью это смастерил, хряпнув стакан самовоспламеняющейся жидкости и закусив гвардейским огурчиком, да увы — не мы определяем ход событий…

Я покинул дикую свадьбу, посмеиваясь над тем, что такой иступленный к жизни народец никакими указами не протравишь. Выдюжит, перемеля любую власть — выдюжит, разве что издаст пук от удовольствия своего бытия.

По приходу на родное подворье обнаруживаю драндулетик в полуразобранном состоянии. Юный Кулибин (Степа) с увлечением роется в моторе, а Катенька, сидя на свежем чурбачке, по-старушечьи лущит семечки.

— Так, — говорю, — через два часа, чтобы машинка работала, как часы, а семечки выбросить.

— Щас, — вызывающе плюется сестренка.

— А мать-то где?

— На огороде, — морщится Катенька, — копается.

— Помогла бы, — и чертыхаюсь про себя: что за назидательный тон, сержант, почему, когда зришь глуповатый молодняк, у тебя возникает одно желание: дернуть их за ноги и посадить головой в грядку.

Из огородика появляется мать с ведерком пожелтевших от времени и горя огурцов. Я помогаю ей, перехватив цинковое ведро, напоминающее о недавних страшных событиях в пятиэтажке близ Измайловского парка, где, помнится, пучился духовой оркестр.

— Как дела? — спрашивают меня.

— Нормально, — отвечаю. — А почему не гуляем на свадьбе?

— А-а-а, — отмахивает. — Собачья свадьба.

— Что так?

Мать накрывает на стол, чтобы покормить меня, и поносит последними словами Таньку-рыжую, которая месяц водила её за нос, а бумагу нужную на прибавочные 0,1 га так и не дала. Надо было подмазать, смеюсь я. Так подмазывала, обижается, утыкая руки в бока, так прорва она необыкновенная, Танюха-то: у этого взяла, и у этого взяла, и у того взяла…