Дорога обратно - Андрей Дмитриев

— Нет, — осаживает его женщина в черном плаще.

Теперь она и без подсказки знает, что обращенный к ней неприветливый взгляд ангела суть его слова о Воскресении, догадывается, что белый, почти прозрачный парящий кокон, на который указывает ангел, — не младенец, не душа, не монашка и не Сам Воскресший, спеленутый Иосифовой плащаницей, но зримое значение слов ангела, обращенных к ней, его зримая весть о том, что Он Воскрес, — пытается услышать в себе эти слова, но не слышит ничего, кроме шума растревоженной алкоголем крови в голове, кроме неряшливых звуков шагов за своей спиной и нетерпеливого, капризного голоса воспитательницы:

— Хватит вам валять дурака. Я же говорила: его здесь нет.

— Построиться! Построиться! Построиться! Всем построиться! Построиться! Никитюк, все должны тебя ждать? Очень мило… Лерик, оставь его в покое, стой смирно… И ты оставь его в покое. И руки, руки из карманов! На меня смотри! И ты на меня смотри!.. Где Беневольский?.. Что значит «там»? Где это «там»? Круглова, приведи Беневольского, только бегом… Внимание, все ждем Беневольского! Тихо ждем. Я сказала: тихо!.. А теперь совсем помолчали. Помолчали, подумали и — не врать! Смотрим на меня, так; спокойно думаем, ясно отвечаем: кто видел Смирнова?.. Вопрос понятен?.. Молчим… Молчим, глазами хлопаем, очень мило… Вот и наш Беневольский, очень мило. Стань в строй… Так. Вынуждена повторить вопрос. Специально для Беневольского: кто и где видел Смирнова?.. Молчите?.. Боитесь и молчите… Боитесь сказать правду, боитесь сказать вслух — тогда скажите мне по секрету. Или я вам скажу по секрету: пока не приведете мне Смирнова — никакого ужина! И никаких черепашек! Никаких черепашек перед сном!

Возгласы воспитательницы, злые и унылые, как удары кровельного железа на холодном, пропахшем кухонной гарью ветру, приютский щебет перепуганных, сбитых в стаю детей отзываются в памяти женщины смутным эхом всех пережитых уныний и унижений, гонят ее прочь — в тишину разоренного монастырского сада, на пологий уступчатый склон, заросший диким шиповником, перемеженным мертвыми, обломанными яблонями… Она петляет, кружит между ними, то и дело скрываясь из глаз за высокими кустами; мужчина едва поспевает за нею и, не сумев догнать, скоро и вовсе теряет из виду ее черный плащ. Зовет, не зная имени, неловким «эй» и «ау», прислушивается, замерев, к сухому шороху ветвей и колючек, бродит средь них наугад и, наконец, находит ее в нижней части сада, возле самой стены, там, где запахи влажной земли и перепрелых листьев сильно приправлены кислым духом старой известки и мокрой кирпичной крошки. Не вынимая рук из карманов плаща, женщина сжимает их в кулаки, и взгляд ее недобр:

— Что вам взбрело? Что вы все таскаетесь за мною?.. Поите всякой дрянью, заговариваете зубы всякой дурью… Могу я, наконец, побыть одна? Могу я, наконец, спокойно осмотреться?

— Пожалуйста! — Он старается быть спокойным. — Ухожу, исчезаю, пожалуйста!.. Но никто вас силой пить не заставлял, и пили вы с удовольствием… Насчет дури — тоже извините. Битый час о женской доле и о музыке сфер — это, извините, совсем не я, это кто-то другой. И последнее… Я ведь, бедная вы моя, все понимаю, вернее, обо всем догадываюсь. Вы проехали, бедная, полторы тысячи километров ради одной цели — попасть в этот несчастный музей. Предвкушали невесть что, потому что были наслышаны и начитаны. Надеялись испытать невесть какую вибрацию души — а в результате? Полное разочарование — я ведь за вами наблюдал, я видел, как вы смотрели. Будто это не остаток росписи на стене, а лоскут старого лака на неухоженном ногте… И теперь вы злы. Чрезмерные ожидания, как и любые чрезмерные ожидания, вас обманули. Они, но не я. Я лишь попался вам под руку.

Женщина разжимает кулаки и говорит беззлобно:

— Что мне ваш музей. Я почти и не хожу по музеям. Потащилась бы я в такую даль ради музея… Но мне действительно нужно было здесь осмотреться. Представить, как здесь все было и как здесь все будет… Скоро здесь, на горе, начнется новая, прежняя жизнь, — неужели вы об этом не слышали? И это будет моя жизнь… Мне дали понять: если я точно решилась, если я решусь окончательно и если пойдут мне навстречу, если свершится то, что должно со мною свершиться, — моя новая, подлинная жизнь, возможно, начнется именно здесь… Вот вы все таскаетесь за мною, мельтешите, а я вас не вижу… Я вижу сад. И не хуже того, что был. Вижу, как я буду корчевать эти вот пни и колючки, как буду сажать маленькие яблони, — это вы понимаете?

— Боюсь, что да, — без тени насмешки, деловито и печально отвечает мужчина. — Боюсь, теперь я просто обязан таскаться за вами, мельтешить и заговаривать зубы… Как долго вам осталось влачить наше обыкновенное, грешное существование: месяц? год?.. Боюсь, я просто обязан скрасить вам этот остаток. По-человечески вас проводить… Как, скажем, провожают в тюрьму или в эмиграцию…

— Спасибо, не стоит, можете не провожать, — язвительно обрывает его женщина и выговаривает с досадой: — Чем? Чем скрасить? Какие такие неведомые радости вы собираетесь мне предложить?.. Рестораны по вечерам и шашлыки по выходным? Разговоры, курорты, дачные грядки? Прогулки на автомобиле?.. Эти ваши музеи, концерты, компании, книжки, букеты, вздохи, комплименты, нервы… Что я еще забыла упомянуть?

Взгляд мужчины, до этого хмурый, мгновенно делается кротким.

— Бесчинства, — тихо подсказывает он. — Вы забыли упомянуть бесчинства…

Женщина делает глубокий вдох, подыскивая подходящие, убийственные слова, но, передумав отвечать, лишь вяло отмахивается и спешит подняться наверх по узкой тропинке, протоптанной среди самых крайних кустов. Он не дает ей уйти: догоняет на верхней террасе, возле продуваемой холодным ветром дыры в стене, и, положив руку на плечо, заставляет остановиться:

— Да погодите вы на меня сердиться!.. Вы слишком самоуверенны. Вы еще толком ничего не знаете и уже на всем поставили крест… Вы, например, о Новой Зеландии — знаете? А я знаю; я пишу в одну новозеландскую газету: эти овцеводы хорошо платят… Раз в месяц пишу, раз в год там бываю. Вы, например, знаете, как они там живут? Просто удивительно живут: и сами сыты, и овцы у них целы — море, море овец! Но не это главное… Там горы такие зеленые, что больно глазам. Воздух там такой чистый, что кружится голова. И океан шумит… Вы правы, милая, нам не нужны шашлыки и музеи. Нам с вами нужно в Новую Зеландию, хотя бы ненадолго. Наденем яркие рубашки, белые шляпы, и — босиком — к океану…

Женщина смотрит на него с тупым изумлением:

— Что вы тут все время мелете и мелете своим языком? Какая тут Зеландия? Зачем мне Новая Зеландия?

— То есть как — зачем?.. Собираясь в новую жизнь, прежде всего необходимо запастись хорошими воспоминаниями: чтобы не отравить ее плохими, чтобы не унизить ее каждодневной мечтой о забвении. Я готов устроить вам хорошее воспоминание о Новой Зеландии. Кроме шуток, милая, кроме шуток…

Азартные крики детей взламывают тишину, мгновенно наполняют заросли, потревоженный шиповник трещит и ходит волнами, белый халат главного врача мелькает среди них и вдруг возникает возле пролома. Недовольно пробормотав «извините» и заглянув в пролом, главный врач торопится скрыться из глаз.