Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

Так же, как Эва испытывала некое глубокое удовлетворение, раздавая беднякам банкноты по пятьдесят и сто песо, она, похоже, получала удовольствие и от того, что даровала рабочим все, о чем они просят, и даже больше; когда железнодорожники попросили о повышении зарплаты на сорок процентов, Эва радостно воскликнула: «Дайте мальчикам пятьдесят!» Цена, которую приходилось платить за подобный либерализм, не волновала большинство рабочих; их в принципе мало заботило, входит ли их профсоюз в объединение и кто им руководит, если они получали свои прибавки; а вскоре стало очевидно, что никакие повышения зарплаты не касаются тех рабочих, чьи профсоюзы остались за рамками Генеральной конфедерации трудящихся и чьих профсоюзных лидеров не сменили ставленники Перона. Некоторые из таких профсоюзов – работников консервной промышленности Рейеса и работников сахарной промышленности из Тукумана, обязанные своим рождением Перону, так и не вступили в ГКТ. Теперь Перон начал использовать всю свою власть, чтобы прижать их к ногтю. Самым разумным методом для этого были взятки; сначала он дал взятку рабочим, повысив им зарплату; теперь же предложил профсоюзным боссам правительственные посты. Анхель Борленги стал министром внутренних дел после того, как передал в ГКТ бразды правления конфедерации работников торговли; других сделали сенаторами или депутатами или просто поставили на ведущие должности в министерстве труда. Тех, кто не купился на взятки, запугивали или бросали в тюрьму. Если и это не срабатывало, в правление профсоюза врывалась полиция, руководителей арестовывали, и профсоюз «брался под надзор» ГКТ. Назначенный инспектор контролировал профсоюз до тех пор, пока члены его не узреют наконец свет перонистского дня и не принимут то руководство, которое им навязывалось. В 1945-м Перон издал декрет, по которому все профсоюзы, чтобы иметь законный статус, должны были быть зарегистрированы и который позволял зарегистрироваться только одному профсоюзу от каждой отрасли индустрии. Для Перона не составило труда сформировать профсоюзы, конкурирующие с теми, кто отказался вступить в ГКТ, зарегистрировать их и оставить независимые профсоюзы вне закона. Когда профсоюз актеров отказался заменить свое руководство на то, которое избрала Эва, и не захотел, чтобы она сама возглавила их, она сформировала конкурирующую Ассоциацию аргентинских актеров, предоставила ей легальный статус и сделала невозможным для тех, кто не вступил в нее, найти работу на сцене или в студии; тем, кто противился ее попыткам присвоить их старый профсоюз, пришлось искать другие способы заработать себе на жизнь, и как минимум одна, уже немолодая, актриса, вынуждена была устроиться стенографисткой. В 1950 году 17 октября, который с 1945 года пышно праздновался как День верности, руководители созданной Эвой ассоциации отправились в турне по театрам, советуя всем актерам подписать петицию верности Эве и Перону. В театре «Астрал» шесть человек отказались это сделать. В театр прибыла полиция, и его закрыли. Импресарио и одна из звезд отправились в кабинет Эвы в министерстве труда и умоляли ее позволить им открыться вновь до того, как они полностью прогорят. Она отвечала, достаточно любезно, что театр сможет открыться, как только эти шесть актеров будут уволены и заменены добрыми перонистами. Ее условие исполнили, и театр выжил, но шестеро упрямцев больше не могли найти работы на сценах Аргентины.

В конце 1947 года Хосе Эспехо стал главой ГКТ, и через него Эва установила полный контроль над синдикализированными профсоюзами. Не было даже видимости выборов, нового главу назначили несколько функционеров ГКТ по указке Эвы. Этот коренастый, смуглый человечек был настолько несамостоятелен, что одно время даже не осмеливался отвечать на вопросы на собственных пресс-конференциях. В его биографии тоже не было ничего замечательного, он работал шофером в концерне, производящем продукты, и вступил в профсоюз этой отрасли, чтобы через год-два стать одним из его функционеров. О нем еще говорили, что когда-то он служил швейцаром в доме на Калье Посадас, где жили Эва и Перон, и это вправду возможно, потому что он показал себя одним из наиболее сговорчивых приспешников Эвы, постоянно глядя ей в рот, что подобает скорее подобострастному камердинеру, нежели главе, даже подставному, могущественной организации, которая, как хвасталась Эва, насчитывала более пяти миллионов членов.

Но даже ресурсы такой богатой страны, как Аргентина, не могли бесконечно удовлетворять все растущие претензии Эвы и потребности пятилетнего плана Перона. Между 1946-м и 1950 годом золотой запас уменьшился в шесть раз, а национальный долг более чем удвоился; бюджет на 1943 год составлял два с четвертью миллиона песо, а на 1950 год – более одиннадцати миллионов; Перону, который хвастливо провозгласил, что Аргентина не нуждается ни в чем заграничном, пришлось просить у Соединенных Штатов заем в сто двадцать пять миллионов долларов, предоставление которого едва ли подняло дух демократически настроенных граждан Аргентины. Перон откупил у Британии железные дороги, но они приносили убытки в два миллиона песо в день, обеспечение их урезали на сорок процентов, а плата за проезд выросла на пятьдесят; люди жаловались, что не могут добраться на работу, и поезда ходили настолько переполненными, что пассажиры на станциях высаживали окна, пытаясь забраться внутрь; расписание практически не соблюдалось, и газетам запретили сообщать о количестве жертв железнодорожных катастроф. Перон хвастал, что он скупил трамвайные, телефонные и электрокомпании, которые прежде принадлежали иностранцам; но теперь улицы освещались так плохо, что ходить по ним вечером становилось просто опасно, магазинам приходилось самим заботиться об освещении своих витрин, трамваи были набиты битком, и люди висели на подножках, телефоны – а Буэнос-Айрес в свое время мог похвастаться самой современной системой телефонной связи – работали так скверно, что для того, чтобы позвонить в пригород, порой требовалось полчаса и более, и почти всегда разговор прерывался на середине. Стоимость жизни росла почти так же быстро, как зарплата. Эмигрантов, прибывавших из Испании и Италии, чтобы колонизировать провинцию, сменила другая волна миграции – провинциалы, стремившиеся в города; два года засухи подкосили сельскохозяйственное производство, но и количество промышленной продукции стало неуклонно падать, что было неудивительно, поскольку промышленные рабочие только в 1947 году имели сто двадцать два свободных дня. Перонистское освобождение пополняло список праздников. Мясо, тушенное с овощами – puchero, которое на протяжении нескольких поколений было обычной пищей в Аргентине и которое в 1943 году стоило одно песо на семью из четырех человек, в 1946-м стоило уже два песо шестьдесят четыре сентаво, и его цена продолжала расти, за тощего цыпленка, который в начале десятилетия стоил два песо, в 1946 году приходилось платить уже шесть и десять или даже больше – в 1951-м. После девальвации песо цена импортных товаров резко подскочила; шелковые чулки – а до войны это был настоящий шелк – стоили восемь или десять песо, теперь же импортный нейлон стоил восемьдесят. Цена на чай выросла до такой степени, что даже британцы вынуждены были отказаться от него. Перон пытался обратить девальвацию песо себе на пользу и в речи, которую он произнес в июне 1951 года, приводил в качестве доказательства процветания Аргентины тот факт, что грузовики, которые импортировались в 1947 году по цене в восемь тысяч песо за каждый, теперь стоят сто двадцать тысяч песо[28] – такое свидетельство прироста национального богатства заставило самых простых из его слушателей поломать головы. Но Аргентина была единственной страной в мире, где количество автомобилей за последние двадцать лет не возросло, а уменьшилось; в 1930 году там насчитывалось 296 990 автомобилей, а в 1950-м – 219 870. И все это – в стране, которая ничего не потеряла, а только процветала в период двух мировых войн. В той же речи в 1951 году Перон провозгласил, что все социальные проблемы практически решены, рабочие довольны, что касается нанимателей – они каждый день делают деньги! Далекая от того, чтобы давать рабочим больше, чем они просили, Эва теперь провозгласила забастовки незаконными и, вместо того чтобы улучшать условия труда, организовала национальный рабочий марафон. Каждый день перонистская пресса публиковала рассказы о механиках, которые проработали без отдыха 106 часов, пивоварах, трудившихся непрерывно 221 час, и металлургах, которые не отходили от своих печей 224 часа, и о тех поздравительных телеграммах, которые они получили от Эвы и Перона. И тем не менее не все профсоюзы присоединились к ГКТ.