Катастрофа. История Русской Революции из первых рук - Александр Фёдорович Керенский

столкнулся с локомотивом, посланным кем-то навстречу моему мчащемуся поезду. Наш машинист успел вовремя снизить скорость поезда, так что снесло только переднюю платформу моего вагона.

В Полоцке меня встретил Терещенко, который сел в мою машину и подробно сообщил о событиях в Петрограде в последний день большевистского восстания (5 июля). Во всем этом было, однако, одно обстоятельство, которое, несмотря на положительный, благотворный эффект, которое оно произвело на войска, явилось для нас обоих настоящей катастрофой.

Поздно вечером 4 июля министр юстиции Переверзев передал в печать ту часть собранных Временным правительством материалов об измене Ленина, Зиновьева и других большевиков, которая уже была собрана прокурорами. 5 июля этот материал широко разошелся по газетам, после того как ночью был распространен в листовках по гвардейским полкам. Разоблачение произвело на войска сокрушительное впечатление. Колеблющиеся полки тотчас же отбросили колебания и пришли на помощь правительству, а сторонники большевиков потеряли весь свой «революционный» пыл и энергию. 5 июля восстание было быстро подавлено, и собственная цитадель Ленина, дворец Кшесинской, был разрушена.

Но мы, Временное правительство, навсегда потеряли возможность установить измену Ленина в окончательном виде, подтвержденном документально. Ибо Фюрстенберг-Ганецкий, подходя тогда к финской границе, где он должен был быть арестован по пути в Петроград, повернул обратно в Стокгольм. Вместе с ним вернулся и уличающий документ, который, как мы знали, был у него при себе. Сразу же после обнародования Переверзевым в печати имеющихся у него конфиденциальных данных, накануне моего возвращения с фронта, Ленину и Зиновьеву также удалось бежать из Петрограда в Финляндию.

В защиту поступка министра юстиции можно только сказать, что он не знал о подготовке ареста Ганецкого, который должен был решить судьбу большевиков. Но даже при таких обстоятельствах выпуск для печати материала такой огромной важности без согласия Временного правительства был совершенно непростительным. После очень бурного разговора по этому поводу министр юстиции Переверзев был вынужден уйти из правительства. Совершенно очевидно, что все последующие события лета 1917 г. и вообще русская история пошли бы совсем по другому пути, если бы Терещенко сумел завершить свою трудную задачу разоблачения Ленина и если бы, следовательно, доказано в суде по всем правилам доказывания,

В шесть часов вечера 6 июля я прибыл с фронта на Царскосельский вокзал в Петрограде. В мою служебную машину сел мой помощник по военному министерству генерал Половцов, командующий Петроградским военным округом и другие официальные лица. Получив рапорт генерала Половцова, я немедленно потребовал его отставки из-за растерянности, проявленной им во время восстания, и его неподчинения моим требованиям о крайних мерах против изменников. (Неотложные меры были наконец приняты помощником военного министра Якубовичем).

С вокзала мы направились прямо в штаб Петроградского военного округа, где в окружении биваков заседало Временное правительство. В пути нас встретило радостными возгласами множество людей.

Мы подошли к зданию штаба. Приказ об аресте руководителей восстания еще не отдавался. Не поднимаясь наверх, в комнату, где находились князь Львов и другие члены правительства, я немедленно приказал уполномоченным штаб-офицерам, составить список большевиков, подлежащих аресту, представить его мне на утверждение и немедленно приступить к розыску и заключение в тюрьму руководителей предательского мятежа.

Потом мы с Терещенко пошли наверх к князю Львову. Публикация в печати частичных материалов об измене большевиков произвела в руководящих социалистических кругах Совета совсем иное впечатление, чем то, которое произвело на войска в критическую ночь 3 июля.

Отсутствие в публикуемых материалах неопровержимых документальных доказательств измены Ленина и публикация данных во враждебных не только большевикам, но и Советам газетах, а также к удивлению министров-социалистов, еще не знавших характер материала и крайний патриотический гнев, вызванный разоблачениями среди населения, очень взволновали советских руководителей. Это возбуждение усугублялось физическими бесчинствами солдат и офицеров в отношении первых арестованных большевиков-предателей (таких как Козловский) и появлением на улицах добровольческих отрядов офицеров и юнкеров в поисках большевиков. Все это настораживало советских руководителей. В этих воинствующих эксцессах оскорбленного патриотизма они видели далекие видения какой-то наступающей «контрреволюции». Острый приступ страха охватил советские круги, который вскоре принял форму настоящей паники.

Сами большевики в Таврическом дворце, естественно, хранили строгое молчание. Но некоторые лица из левого крыла социал-демократической и эсеровской партий, близкие к большевикам, тут же подняли бурный клич о «клевете», говоря, что «заблуждающиеся, но честные» борцы оклеветаны контрреволюционерами, скрывающимися в рядах Временного правительства и штаба военного округа. Вследствие этого Всероссийский исполнительный комитет съезда Советов принял резолюцию, в которой объявлялось, что арест большевистских лидеров будет преждевременным до расследования фактов, обнародованных в печати. Другими словами, руководство Советов решило по возможности предотвратить арест Ленина и его подельников. С этой целью к правительству в штаб-квартиру была направлена делегация. И действительно, войдя в кабинет князя Львова, я застал в комнате ряд видных членов Всероссийского Исполнительного Комитета Советов и Исполкома Крестьянского съезда, «поддерживавших связь» с правительством. в попытке предотвратить аресты, о которых идет речь.

Я ничего не сказал о приказе, который только что отдал внизу, зная, что ввиду позиции штаб-офицеров необходимые аресты будут произведены как можно скорее. Остальное меня тогда не интересовало, и я был готов взять на себя все последствия своего переезда. В случае открытого конфликта между правительством и представителями Совета по вопросу об арестах мы имели бы поддержку не только армии на фронте, но и всего революционного гарнизона в самой столице. В этом не могло быть никаких сомнений.

Во время нашей беседы я успел быстро сообщить князю Львову о приготовлениях к арестам и, разумеется, получил его полное одобрение. Среди тех, кого приказали арестовать как предателей, были Ленин, Зиновьев, Козловский, мадам Суменсон, Фюрстенберг-Ганецкий, гражданин Германии Гельфандт (Парвус), Александра Коллонтай и военачальники восстания поручики Ильин (Расконлинков), Рошаль и подпоручик Семашко. Все эти лица были арестованы, за исключением Ленина и Зиновьева, которые, как я уже сказал, скрылись после обнародования обличительного материала, и Парвуса и Ганецкого, находившихся за пределами России. Через несколько дней были арестованы также Троцкий и Луначарский.

В полночь я получил первую телеграмму с Юго-Западного фронта о прорыве немцами нашего рубежа у Злочева в направлении Тарнополя. С телеграммой в руках я вернулся в комнату, где заседало Временное правительство. Присутствовали и представители Совета. С трудом контролируя себя, я прочел вслух всю телеграмму и, обратившись к советским делегатам, спросил их: «Я надеюсь, что теперь вы не будете больше возражать против арестов?»

Ответа не было.

Но молчание было красноречивее любого возможного ответа. Все они теперь достаточно ясно осознали связь между ударом на фронте и попыткой взрыва в глубине страны.

Через несколько дней