Логово - Дин Кунц

– Когда дело идет об убийстве, – сказал Хатч, – они серьезно относятся к любой информации, даже анонимной. Ни за что больше не желаю быть газетной сенсацией номер один.

Из ресторана они направились в "Антикварный магазин Харрисона", где у Линдзи на втором этаже имелась вторая, помимо домашней, студия. Когда она находилась в процессе создания новой картины, смена окружения, считала она, способствовала более свежему восприятию уже достигнутого ею.

Пока они ехали в машине и по правую руку в просветах между зданиями то и дело мелькал блестевший в ярких лучах солнца океан, Линдзи возобновила разговор, который они начали за завтраком, так как знала, что единственным серьезным врожденным пороком Хатча была тенденция ко всему относиться чересчур легковесно. Смерть Джимми была единственным тяжким событием в его жизни, которое он не пожелал рационально себе объяснить, чтобы затем свести до минимума и выбросить из головы. Но даже и это горе, вместо того чтобы выстрадать его до конца, он попытался приглушить, а добился совершенно противоположного эффекта – день ото дня оно становилось все более и более невыносимым. Получи он поэтому сейчас даже самую ничтожную отсрочку во времени, он тотчас начнет принижать важность возникающих у него странных озарений.

– Ты должен поговорить с Нейберном, – заявила Линдзи.

– Надо бы, конечно.

– Не "надо бы", а обязательно.

– Предположим, у меня действительно что-то случилось с головой, и от этого началась вся эта психическая белиберда, но ты же сама говорила, что травма положительно сказалась на мозге.

– А вдруг возникнет тенденция к ухудшению, ведь травма эта непредсказуема.

– Не думаю, – сказал он. – В общем, я себя чувствую неплохо.

– Но ты же не врач.

– Хорошо, пусть будет по-твоему, – сдался Хатч, останавливаясь на красный свет у пешеходного перехода на городской пляж, расположенный прямо в центре жилого массива. – Я ему позвоню. Но не забудь, что сегодня во второй половине дня мы должны быть у Гуджилио.

– Все равно ты мог бы успеть до этого переговорить с Нейберном.

Отец Хатча был настоящим тираном, невыдержанным, вспыльчивым, острым на язык, обладавшим способностью мгновенно заткнуть рот своим жене и сыну, вылив на них ушат мерзких оскорблений в виде злобных насмешек, ядовитого сарказма или откровенных угроз. Любой пустяк мог вывести его из себя, а иногда он начинал злобствовать просто так, по велению души, так как втайне лелеял в себе недовольство и раздражение и активно искал все новые возможности дать им выход. Это был человек, твердо усвоивший, что ему не дано быть счастливым, и он делал все от него зависящее, чтобы превратить свою жизнь и жизнь своих близких в сплошной ад.

Опасаясь, что и в его душе может быть посеяно зерно этой губительной страсти, или, может быть, оттого, что самому пришлось от нее терпеть слишком много лишений, Хатч сознательно стремился быть выдержанным там, где отец давал полную волю своим чувствам, терпеливым и сговорчивым, где отец бывал упрямым и твердолобым, великодушным, где отец был неумолимым, стойко сносить все удары судьбы, тогда как отец стремился дать сдачи даже в тех случаях, когда ему только казалось, что его задевают. И, как следствие этого, Хатч был самым милым и славным человеком из всех, с кем когда-либо общалась Линдзи, и если положительность эту можно было бы как-то измерить – световыми годами, вязанками дров, ведрами воды, деньгами, – то по всем параметрам он все равно был бы милейшим человеком. Иногда, опасаясь риска столкнуться с неприятностями, будившими в его памяти шизофренические злобные выходки отца, он просто-напросто старался увильнуть от них.

В светофоре загорелся зеленый свет, но на дороге все еще находились три молодые женщины, одетые в бикини и доверху нагруженные пляжными принадлежностями, направлявшиеся к океану. Улыбаясь и оценивающим взглядом окидывая их фигуры, Хатч ждал, пока они перейдут улицу.

– Беру свои мысли обратно, – заявила Линдзи.

– Что? Какие мысли?

– Только что я думала, что ты очень хороший человек, что достойнее тебя трудно найти другого, а на самом деле ты старый, мерзкий и подлый развратник.

– Может быть, и развратник, но все равно очень милый.

– Я позвоню Нейберну, как только приедем в магазин, – сказала Линдзи.

Они поехали через центральную часть города, расположенную на склоне небольшого пологого холма, мимо старой гостиницы "Лагуна".

– Ладно. Но фиг я ему скажу, что стал медиумом. Он, конечно, человек неплохой, но от такой новости точно рехнется. И не успею я очухаться, как увижу свою физиономию на обложке "Нэшнл Инквайрер". Да и какой я медиум? Я сам толком не знаю, кто я – кроме, конечно, того, что я старый, мерзкий и подлый развратник.

– Ну и что же ты ему скажешь?

– Расскажу немного о снах, чтобы дать понять, насколько они беспокойные и страшные, и пусть назначит любые анализы и тесты, которые надо пройти. Ну как, достаточно?

– Для первого раза, думаю, сойдет.

В могильной черноте своего логова, нагишом, свернувшись калачиком на грязном, засаленном, комковатом матраце, Вассаго через переднее стекло красной машины видел солнечный свет, песок, море и трех девушек, одетых в бикини.

Ему снился сон, и он знал, что он ему снится, и это было новое, странное ощущение. И принимал он его как должное.

Еще он видел черноволосую, черноглазую женщину, которая снилась ему вчера за рулем той же самой машины. Она появлялась и в других его снах, так, например, однажды – в кресле-каталке, когда она плакала и смеялась одновременно.

Он посчитал ее гораздо интереснее тех трех одетых в бикини пляжных вертихвосток, потому что жизнь так и била из нее ключом. Она буквально светилась ею. Через посредство сидящего за рулем машины мужчины непонятным образом Вассаго знал, что женщина эта когда-то была близка к смерти, даже желала ее, но что-то удержало ее от последнего шага, и она отбросила даже саму мысль о ранней могиле…

…Вода; он чувствовал, как дугой изгибается водяная струя, холодная и удушающая. Едва успевает от нее спастись…

…после чего преисполнилась желанием жить и энергией, даже более непреоборимыми, чем раньше. Она обманула Смерть. Отвергла Дьявола. Вассаго возненавидел ее, потому что именно в служении Смерти видел смысл своего собственного существования.

Он попытался дотянуться до нее через посредство сидящего за рулем мужчины. Но не смог. Ведь это был только сон. А во сне ничего не зависело от его воли. Но если бы он дотянулся, то заставил бы ее тысячу раз пожалеть, что она не приняла сравнительно безболезненную смерть от утопления, которая была ей уготована.

Когда Регина переехала жить к Харрисонам, то подумала, что попала в Рай, только с тем отличием, что здесь у нее был собственный туалет, а в Раю, как известно, туалет никому не нужен. Ведь у них никто не страдает частыми запорами или чем-нибудь в этом роде, и им не приходится делать свои дела прямо на улице – черт их дери! (Прости меня, Господи!) – иначе какой же дурак решит отправиться в Рай, если ему там придется следить за каждым своим шагом. В Раю земные тяготы и заботы никого не обременяют. У них там, в Раю, даже и тел-то нет; они представляют собой сгустки ментальной энергии, подобно воздушным шарам, наполненным золотистым, ярко светящимся газом, и, паря вместе с ангелами, они возносят хвалу Господу – что, если вдуматься в это поглубже и представить себе все эти светящиеся и поющие шары, выглядит, прямо скажем, несколько странновато – и единственное, что из них выходит в качестве естественного отправления, может быть, немного газа, да и то вряд ли он будет плохо пахнуть, запах его скорее вызовет в памяти запах церковного ладана или аромат духов.