Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Ждут ли тебя твои, сынок?

Алеша замялся.

– Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегоднябыти?

– Обещался… отцу… братьям… другим тоже…

– Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру безтого, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу этослово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперьпока иди к тем, кому обещал.

Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить.Но обещание слышать последнее слово его на земле и, главное, как бы ему, Алеше,завещанное, потрясло его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все вгороде, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственноеслово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когдауже они оба вышли из кельи старца.

– Помни, юный, неустанно, – так прямо и безо всякогопредисловия начал отец Паисий, – что мирская наука, соединившись в великуюсилу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святыхнам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изовсей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целоепросмотрели, и даже удивления достойно, до какой слепоты. Тогда как целое стоитпред их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолеют его. Развене жило оно девятнадцать веков, разве не живет и теперь в движениях единичныхдуш и в движениях народных масс? Даже в движениях душ тех же самых, всеразрушивших атеистов живет оно, как прежде, незыблемо! Ибо и отрекшиеся отхристианства и бунтующие против него в существе своем сами того же самогоХристова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор ни мудрость их, нижар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку идостоинству его, как образ, указанный древле Христом. А что было попыток, товыходили одни лишь уродливости. Запомни сие особенно, юный, ибо в мирназначаешься отходящим старцем твоим. Может, вспоминая сей день великий, незабудешь и слов моих, ради сердечного тебе напутствия данных, ибо млад еси, асоблазны в мире тяжелые и не твоим силам вынести их. Ну теперь ступай, сирота.

С этим словом отец Паисий благословил его. Выходя измонастыря и обдумывая все эти внезапные слова, Алеша вдруг понял, что в этомстрогом и суровом доселе к нему монахе он встречает теперь нового неожиданногодруга и горячо любящего его нового руководителя, – точно как бы старец Зосимазавещал ему его умирая. «А может быть, так оно и впрямь между ними произошло»,– подумал вдруг Алеша. Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое онсейчас выслушал, именно это, а не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь огорячности сердца отца Паисия: он уже спешил как можно скорее вооружить юный умдля борьбы с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какойкрепче и сам не мог представить себе.

Прежде всего Алеша пошел к отцу. Подходя, он вспомнил, чтоотец очень настаивал накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от братаИвана. «Почему ж? – подумалось вдруг теперь Алеше. – Если отец хочет что-нибудьмне сказать одному, потихоньку, то зачем же мне входить потихоньку? Верно, онвчера в волнении хотел что-то другое сказать, да не успел», – решил он. Тем неменее очень был рад, когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий,оказалось, расхворался и лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что ИванФедорович уже два часа как вышел-с.

– А батюшка?

– Встал, кофе кушает, – как-то сухо ответила МарфаИгнатьевна.

Алеша вошел. Старик сидел один за столом, в туфлях и встаром пальтишке, и просматривал для развлечения, без большого, однако,внимания, какие-то счеты. Он был совсем один во всем доме (Смердяков тоже ушелза провизией к обеду). Но не счеты его занимали. Хоть он и встал поутру рано спостели и бодрился, а вид все-таки имел усталый и слабый. Лоб его, на которомза ночь разрослись огромные багровые подтеки, обвязан был красным платком. Ностоже за ночь сильно припух, и на нем тоже образовалось несколько хоть инезначительных подтеков пятнами, но решительно придававших всему лицу какой-тоособенно злобный и раздраженный вид. Старик знал про это сам и недружелюбнопоглядел на входившего Алешу.

– Кофе холодный, – крикнул он резко, – не потчую. Я, брат,сам сегодня на одной постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?

– Узнать о вашем здоровье, – проговорил Алеша.

– Да. И, кроме того, я тебе вчера сам велел прийти. Вздорвсе это. Напрасно изволил потревожиться. Я так, впрочем, и знал, что ты тотчаспритащишься…

Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Темвременем встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, всороковой раз с утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбусвой красный платок.

– Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, –сентенциозно заметил он. – Ну что там у тебя? Что твой старец?

– Ему очень худо, он, может быть, сегодня умрет, – ответилАлеша, но отец даже и не расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл.

– Иван ушел, – сказал он вдруг. – Он у Митьки изо всех силневесту его отбивает, для того здесь и живет, – прибавил он злобно и, скрививрот, посмотрел на Алешу.

– Неужто ж он вам сам так сказал? – спросил Алеша.

– Да, и давно еще сказал. Как ты думаешь: недели с три каксказал. Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь даприехал же?

– Что вы! Чего вы это так говорите? – смутился ужасно Алеша.

– Денег он не просит, правда, а все же от меня ни шиша неполучит. Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намеренпрожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чемдольше буду жить, тем она будет нужнее, – продолжал он, похаживая по комнате изугла в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтойлетней коломянки, пальто. – Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пятьвсего, но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так ведьсостареюсь – поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну воттут-то денежки мне и понадобятся. Так вот я теперь и подкапливаю все побольшеда побольше для одного себя-с, милый сын мой Алексей Федорович, было бы вамизвестно, потому что я в скверне моей до конца хочу прожить, было бы вам этоизвестно. В скверне-то слаще: все ее ругают, а все в ней живут, только всетайком, а я открыто. Вот за простодушие-то это мое на меня все сквернавцы инакинулись. А в рай твой, Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебеизвестно, да порядочному человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, еслидаже там и есть он. По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайтеменя, коли хотите, а не хотите, так и черт вас дери. Вот моя философия. ВчераИван здесь хорошо говорил, хоть и были мы все пьяны. Иван хвастун, да и никакойу него такой учености нет… да и особенного образования тоже нет никакого,молчит да усмехается на тебя молча, – вот на чем только и выезжает.