Красная площадь - Эдуард Тополь

Он взял деньги, а я мысленно усмехнулся: когда они придут к власти, они будут брать взятки точно так же, как нынешние, даже еще больше…

14 часов 50 минут

Я вышел из ресторана на Советскую площадь. Под заснеженным памятником основателю Москвы князю Юрию Долгорукому ходили, громко урча, голодные голуби. Какая-то старуха, сама по виду нищенка, бросала им пригоршни хлебных крошек, но, опережая голубей, на эти крошки налетала туча воробьев и выклевывала крошки из глубокого свежего снега.

Я стоял, не зная, куда мне податься.

Справа от площади была Пушкинская улица с Прокуратурой СССР, но на кой мне теперь идти туда?

Меся ботинками снег, я пошел влево, к улице Горького – по ней тек поток прохожих, и меня потянуло просто к нормальным людям, без этих кремлевских интриг и страстей. Конечно, горький осадок еще бередил душу простым сознанием, что я струсил. Струсил именно тогда, когда уже ясно, что Мигуна убили не случайно и когда сам Бакланов признал, что я «вот-вот буду им мешать», то есть раскрою тайну этого преступления. Но, с другой стороны, если я выясню, кто убил Мигуна и кто стоит в заговоре против Брежнева, максимум, что меня ждет – повышение в чине до старшего следователя и увеличение зарплаты на 60 рублей в месяц. Так стоит ли рисковать жизнью и этим чистым снегом, ворчаньем голубей, улицей Горького, запахом апельсинов, за которыми выстроилась очередь у Елисеевского магазина? Какая мне разница – останется Брежнев или 4 февраля его обвинят в развале экономики, потворстве коррупции и взяточничестве и вместо него парады на Красной площади будет принимать Суслов, Кириленко, Андропов, Гришин или Романов? Разве они отнимут у меня сына, Ниночек, хруст снега под ногами, знобящий взгляд прохожей блондинки на площади Пушкина и этого чудака-мороженщика в белом халате, который в такой снегопад кричит, притоптывая валенками: «Ма-ароженое! Самое мароженое в мире мороженое!»…

Я пересек Пушкинскую площадь и открыл дверь «Международного телеграфа». Этот крохотный филиал Центрального телеграфа появился здесь пять лет назад, в разгар еврейской эмиграции, чтобы отделить тех, кто звонит за рубеж, от прочей публики. Потому что слишком много народу звонит теперь за границу – в США, Австрию, Италию и Израиль – и это деморализует остальную публику. А в этом небольшом «Международном телеграфе» на Пушкинской площади будущие эмигранты слышат только сами себя. Я вошел в тесное, всего на пять кабин, помещение и тут же услышал из какой-то кабины громкий женский голос с неистребимым еврейским акцентом:

– Моня, я получила! Я получила разрешение! Через десять дней выезжаю! Что? Нет, теперь не дают месяц на сборы, забудь! Теперь дают десять дней и – катись! И то счастье! Я ждала разрешения всего 16 месяцев, а Гуревичи ждут уже третий год! Но всё! Через десять дней я буду с вами!…

Похоже, эта женщина плакала там, в кабине, от счастья, и я почти позавидовал ей. А из другой кабины был слышен четкий мужской голос, он диктовал.

– Заферман Евсей Иванович, вызов присылай по адресу: Москва, улица Пирогова, 6. Капустин Олег Яковлевич, вызов по адресу: Набережная Шевченко.

Я подошел к барьерчику телеграфистки и подумал вдруг: а не сказать ли этому чудаку, чтобы он и мне заказал вызов из Израиля? Это сразу решит все вопросы: из Прокуратуры выгонят, дело Мигуна отнимут и останется только действительно цветами торговать на Колхозном рынке. Но телеграфистка уже сурово говорила в прикрепленный к ее наушникам и торчащий перед ее губами микрофон:

– Гражданин, ваше время вышло! Разъединяю!

Из будки высунулась рыжая борода, и молодой парень сказал:

– Не имеете права, у меня еще четыре минуты! Я заплатил!

Я взял телеграфный бланк и, облокотившись на барьер, написал:

«МОСКВА, ПУШКИНСКАЯ УЛИЦА, 15-А, ПРОКУРАТУРА СССР, НАЧАЛЬНИКУ СЛЕДСТВЕННОЙ ЧАСТИ ГЕРМАНУ КАРАКОЗУ

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

СРОЧНО УЛЕТАЮ НА ЮГ ДОГУЛЯТЬ С ДЕВОЧКАМИ ПРОШУ ОСВОБОДИТЬ МЕНЯ ОТ ЗАНИМАЕМОЙ ДОЛЖНОСТИ И ВООБЩЕ КАТИТЕСЬ ВЫ ВСЕ КОЛБАСКОЙ ПО МАЛОЙ СПАССКОЙ

ШАМРАЕВ»

Подумал, что бы еще такое добавить к тексту хулиганское, но решил, что и за эти две строки меня, конечно, выгонят с работы – даже не нужно вызова из Израиля. Но телеграфистка, прочитав текст, нервно швырнула мне эту телеграмму обратно, на стойку барьера:

– Я не приму такую телеграмму!

– Почему?

– Это хулиганство, а не телеграмма! Совершенно обнаглели! Один в Прокуратуру хамские телеграммы посылает, другой в Израиль адреса диктует! Эй, рыжий, освободи кабину!

– Я не выйду, пока вы меня не соедините! – донеслось из кабины. – У меня еще четыре минуты!

– Я сейчас милицию позову! Сталина на вас нет, распустились, сажать вас некому! Господи, когда вы уже все уберетесь в свой Израиль?! – Она посмотрела на меня и повторила: – Я же сказала, я не приму эту телеграмму, иди отсюда!

– Ты примешь эту телеграмму, – сказал я в спокойном бешенстве. И положил перед ней свое красное удостоверение Прокуратуры СССР и свой второй мандат – персональный гербовый бланк Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева, где было сказано, что всем учреждениям страны надлежит выполнять мои требования, поскольку я выполняю правительственное поручение. Увидев этот документ и личную подпись Брежнева, телеграфистка онемела, быстро сосчитала слова в телеграмме и спросила, поперхнувшись:

– Простая телеграмма? Срочная?

– Сначала соедините этого человека, пусть он договорит свои четыре минуты, – сказал я.

И она покорно постучала рычажком связи с Центральным телеграфом:

– Дежурненькая! Дай мне еще раз Израиль, Тель-Авивчик…

16 часов 45 минут

Сам не знаю – как, но около пяти часов вечера я оказался на улице Качалова. Видимо, как преступника тянет на место преступления, так и меня подсознание вывело к месту незаконченного расследования. Ранние сумерки уже давно зачернили московское небо, на улицах зажглись фонари, вокруг них в черном воздухе висели шары падающего снега. Нагруженные тяжелыми авоськами люди осторожно шли по скользким, заснеженным тротуарам, толпились на троллейбусных остановках. Но на тихой улице Качалова было не многолюдно, тротуары были посыпаны песком, окна высотных «правительственных» домов светились яркими желтыми огнями, а сквозь стеклянную витрину булочной я увидел небольшую очередь за хлебом, и в глубине булочной, в кафетерии – фигуры неутомимого Пшеничного, Марата Светлова, Ниночки, Ожерельева, Ласкина. Они стояли там вокруг какой-то пухлой, лет девяти девочки с косичками, в беличьей шубке. Держа на коленях детскую скрипку, девочка сидела за столиком, уминала пирожное и, болтая в воздухе ногами, рассказывала что-то членам моей бывшей следственной бригады. Они еще не знали, что их бригадир следователь Шамраев уже сдался и прекратил расследование. Теперь мне предстояло набраться мужества и сказать им об этом всем вмеcте, при Ниночке.

Я вздохнул и вошел в булочную.