Куплю чужое лицо - Сергей Дышев

Рыльковский завыл:

– Ух, уроды, а ведь обещали лечить! Расскажи, Сереженька, нам все подробненько, как в детстве обижали, как мочился под себя, как в школе обзывали. Жалели, суки, диагнозы ставили…

Он поднялся и с силой обрушил свой кулак на тумбочку.

Наутро меня повели к врачу. В кабинете Житейского сидел Паша Баздырев. Собственной персоной. Давненько не виделись. Но я и глазом не моргнул.

– Ну-с, на что жалуетесь? – спросил я, усевшись напротив Баздырева.

Паша сдвинул кустистые брови, но промолчал.

– Молчите, все вижу. Что-то глаза мне ваши не нравятся… Мочу сдавал? – спросил я, повернувшись к Житейскому. – Надо сдать, и кал тоже.

– Ты чего беса гонишь, ты кому заморочки делаешь, убивец? – трогательно прошептал Баздырев.

– Давно поступил больной? – строго спросил я у Житейского.

– Только что, – усмехнулся доктор.

– Налицо острый паранойяльный приступ. На фоне аффективных расстройств развился паранойяльный синдром с полиморфным отрывочным бредом осуждения и преследования. Характерен для мужчин среднего возраста… Кстати, сколько вам лет, голубчик?

«Голубчик» прорычал:

– Доктор, оставьте мне его на полчасика, я его быстро на ноги поставлю!

– С удовольствием! – сказал Житейский и вышел из кабинета.

– Значит, решил соскочить со статьи и остаток дней тупо пожирать больничную пайку? Не выйдет, через неделю будешь в Бутырке. Я попрошу для тебя самую вонючую камеру с сокамерниками нетрадиционной ориентации.

– Больной, какую ролевую функцию вы выполняете? Следователя? Нет? Прошу прощения, как я сразу не догадался, как минимум… генерального прокурора! Угадал?

Баздырев промолчал. Подсознательно я чувствовал, что он неплохой мужик, что в милицейском околотке я, будучи таким же ментом, наверняка бы с ним сдружился, пил водку по поводу и без оного – за тех, кто в МУРе, и за тех, кто в морге – без вины виноватых.

– Самое хреновое будет, если ты действительно не врешь, – как бы не для моих ушей произнес он.

Ну а для моих добавил:

– Хочешь по дурке уйти? Это смотря на какого профессора нарвешься. В Сербского у них тот еще паноптикум… Да еще демократические веяния кое у кого крышу снесли: в каждом кровавом уроде видят жертву тоталитаризма и детской недосюсюканности… Попадешь и будешь порхать… над гнездом… Короче, какой-то птицы… Ну, чего умолк? Паша Баздырев много перевидал вашего люду. Осточертели вы мне, кривляетесь, дергаетесь, легкой жизни дебила захотелось? А Паша Баздырев вас, как лягушек, на шампур нанизывает. И тебя, голуба, как расколю – тут же рапорт подам на пенсию. И уйду, в таможенную, что ни есть, «гэтэка». Буду в очи граждан смотреть, выявлять в них злой умысел.

И я сидел в Бутырке еще месяц, живя надеждой, что найдется сердобольный или педантичный милицейский чиновник, который пришлет официальное подтверждение о том, что мне сделали пластическую операцию. Фатальную операцию, которая не только изменила мое лицо, но и вывернула наизнанку мою жизнь. Ганнибал Лектор, чтобы вырваться на волю из стеклянной камеры, сдирает кожу с лица охранника и надевает эту страшную маску на себя. Мне, чтобы доказать право на свободу, надо было лишь вернуть прежнее лицо. Но, увы, оно уже не существовало в природе.

За мной пришли два контролера: старый прапор и молодой сержант.

– Кузнецов! – гаркнул старший.

– Владимир Иванович! – как учили, отозвался я.

– На выход с вещами!

– О как! – ответил я на это. – В распыл, что ли?

– На волю! – мрачно пошутил прапорщик. Потом, видя мое недоверие, знающе добавил: – Бумага пришла на тебя.

Это было так неожиданно, я не просто оторопел, меня не отпускали, меня выгоняли в чужой мир. Я печально сознаю, что на этом зарешеченном островке остались не просто сокамерники, а уже ставшие близкими люди. И я расставался с ними. Я прошу у конвоиров немыслимое: подержать меня в этих стенах хотя бы еще недельку, чтобы подготовиться, не получить психологической травмы. Мне надо обменяться с братвой адресами, приветы передать на волю, чифирьку на прощание глотнуть… Да и много чего еще, чтоб, блин, чисто по-людски… Но меня просят не задерживаться: конвой устал. Впрочем, смилостивившись, прапор дает еще час. Провожая меня, все плакали. А я торопливо, но аккуратно рассовывал по карманам адреса моих товарищей по камере и никак не мог сглотнуть комок в горле.

Старый вор Сильвио последним подошел ко мне, сказал, что тоже скоро выйдет. Менты на сходке воров его повязали, а «шить» ему нечего, ни ствола, ничего при нем не было. И карманы у него были все зашиты, так что и наркоту подсунуть не смогли. Он дал мне листок с телефонным номером, сказал, чтобы звонил. «Скоро выйду…»

Когда вновь загремели засовы, вся камера, повинуясь единому порыву, грянула «Мурку». И старый прапор, и его молодой коллега, вновь пришедшие за мной, не посмели оборвать эту священную церемонию, слушали по стойке «смирно», пока не отзвучал последний куплет…

Бумага, как гораздо позже удалось мне выяснить, пришла из Центра имени В. Сербского. В этой медицинской кляузе, называемой психиатрической экспертизой, сообщалось, что у испытуемого Кузнецова В.И. – шизофрения! В результате меня направили на принудительное лечение в «психиатрическую больницу стационарного интенсивного наблюдения». Но об этом новом жестоком повороте судьбы я узнал уже по дороге в закрытом «воронке» в тот самый момент, когда через зарешеченное окошко увидел дорожный указатель: «Поселок Змиевка». Туда мы и свернули. Еще в Центре Сербского я был наслышан об этом стационаре, где по приговору суда томились до выздоровления серийные убийцы, живодеры, маньяки всех сортов и прочая нечисть с психическими заболеваниями.

Все это уже навязчиво происходило со мной, в общем, дежавю…

Кастелянша сунула мне халат, кальсоны, рубаху, постельное белье, в завершение к моим ногам были брошены шлепанцы.

И я почапал по долгому коридору в сопровождении крохотной сутулой санитарки, которую при желании можно было раздавить мизинцем.

Все повторялось.

Меня определили в палату № 6, отчего я сразу заподозрил подвох, хотя кто-то мог бы расценить это как судьбоносное знамение, осененное духом Антоши Чехонте. (Зря он взял этот псевдоним по молодости – в старости пришлось расплачиваться чахоткой.)

В палате бездельничали в разных позах семеро мужичков. Кто спал, кто отрыгивал после только что проглоченного ужина, кто читал книжку. Я не стал говорить «здравствуйте», потому что у меня не было ни малейшего желания видеть эти маргинальные рожи в добром здравии.

На меня сразу обрушилась царящая здесь СКУКА, страшная, тяжелая, непробиваемая, как бетонная стена.

И я с тоской вспомнил веселое тюремное общество.

Заскрежетал замок двери, вошла медсестра, дебелая и привычная, как жена со столетним супружеским стажем. На нее никто не обратил внимания. Она разбудила спящего двухметрового обалдуя, сунула ему в рот таблетки и прикрикнула: