Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков

…А вот еще был случай. На абсолютно секретный завод, разрабатывавший в своем конструкторском бюро и делавший в экспериментальных цехах ракеты, которые могли (если бы взлетели) уничтожить всю Америку, приехала комиссия Политбюро. Точнее, всё Политбюро. Как раз они собирались получить ответ на вопрос, взлетят ли. Ну, нас всех, ракетных инженеров, попрятали по комнатам отделов и велели никуда не высовываться. Рабочим не в очередь надели белые халаты и велели вообще не дышать, не только в сторону вождей. А самих руководителей страны раздели, как простых служащих, в гардеробе конструкторского бюро и повели на совещание к генеральному конструктору.

А пальто, значит, и шапки оставили в гардеробной.

А потом вернулись через каких-нибудь пять часов.

А шапок нет.

Ни одной.

В закрытом помещении, на территории, которую охранял целый настоящий полк.

И где работали исключительно трижды проверенные по анкетам люди.

И где неконтактные антенны шли по верху кирпичного трехметрового забора – по всему периметру зоны.

И собаки бегали вдоль этого забора, звеня цепями.

И в проходной надо было на память назвать свой номер. Потом из ячейки под этим номером солдатик извлекал пропуск. Ты называл свои имя и фамилию, на пропуске обозначенные. И получал на день этот запаянный пластиковый квадратик.

Один инженер уронил свой пропуск в унитаз и был счастлив, что руки до локтя хватило, чтобы достать.

В обеденный перерыв желающих выпускали на полчаса.

…А Политбюро тем временем хочет уже одеваться. Потому что пора снова руководить страной. Предварительно поужинав.

И вот тут все поняли, зачем на самом деле есть на заводе «первый отдел» и его начальник.

Прежде всего он, на свой страх и риск, предложил перед ужином немного закусить в комнате, где обычно питался генеральный конструктор и его замы. И анекдот рассказал вроде бы грузинский, но не обидный – «сейчас покушаем, потом кушать будем». Там, в комнате, запас икры был, хотя и небольшой. И нашелся коньяк порядочный. А начальник «первого отдела» тем временем организовал машину и погнал ее в обкомовский распределитель. Где для каждого выпивающего и закусывающего члена Политбюро взяли на складе по три шапки из неприметной норки, привезли на завод и произвольно развесили в гардеробе. Тут все и пошли одеваться. «Что-то, Сидор Матрасыч, – говорит один другому, – у меня голова от этого коньяку как будто распухла. А у тебя? – А у меня наоборот…» Ну, в конце концов, по одной из трех выбрали, приладились к размерам и уехали.

Начальник «первого отдела» потом от напряжения коньяк почти весь допил.

А украденных шапок так и не нашли.

В общем, серьезный предмет – ушанка из хорошего меха. Не зря их иностранцы вывозят массовым порядком. Они бы и С-300 вывозили, но, слава богу, им пока не разрешают.

Джинсы и меховая шапка не по погоде (боярская традиция: чем потнее, тем важнее) составляли главные приметы советского удачника, объекты времен так называемого застоя. Однако чтобы жизнь мужчины удалась, требовалось еще довольно много мелочей, и даже не совсем мелочей, а, как именно тогда стали элегантно выражаться, аксессуаров.

Первый из них – часы.

Вообще-то о них я уже писал в отдельной главе, но там была вся их история советской эпохи и даже с заходом на дореволюционную. А сейчас – только о конкретном времени, о семидесятых. И о чрезвычайно модных тогда огромных и тяжелых предметах, которые болтались на каждом уважаемом запястье.

Марка и дизайн были в неразрывной связи с социально-национальным статусом часового.

Кавказ – весь, и Северный, и Закавказье, и христианский, и мусульманский – объединяла всеобщая любовь к одной модели японских часов, тавтологически называвшихся «Восток» (название даю в переводе, чтобы в очередной раз избежать обвинения в незаконной рекламе; не путать с отечественным «Востоком»). Это был стальной диск диаметром в кофейное блюдце; по циферблату полукругом сыпались мелкие цифры календаря; браслет, в который плавно переходил часовой корпус, свободно болтался на густой поросли, рвавшейся на волю из-под манжета, – браслет всегда настраивался просторно. На запястном ремешке такие часы носить было не принято, а чтобы узнать время, южный джентльмен особым образом встряхивал всей рукой. Впрочем, в те годы вообще мало кто носил часы не на браслете – такова была общая стилистика наручных измерителей времени, характеризующаяся прозвищем «подшипник». Самая большая выставка часов вышеописанных марки и модели функционировала в городе, где центральный проспект носил имя национального поэта – там вдоль тротуара стояли белые автомобили, в окна которых без практической цели, но исключительно ради самоутверждения высовывались руки с часами. Дальнее эхо тогдашнего отношения к мужским часам донеслось лет через пятнадцать в анекдоте, который веселые революционеры рассказывали на том самом проспекте, перекрикивая пушечную стрельбу. Отец подарил сыну «калашникова»; через некоторое время сын продемонстрировал отцу часы, именно такие, которые носят уважаемые люди, – юноша выменял автомат на более красивую, по его мнению, вещь; отец расстроился: «К тебе ночью придут, скажут – я твою маму, я твою папу, я твою сестру, – ты что им скажешь? Который час?!»

Господи! Уж лучше мода на часы…

…Прочие модники со средствами не были так ограничены общественным вкусом при выборе часовых марок и моделей, как перекупщики фруктов, организаторы разлива неучтенного вина, изготовители полукустарных водолазок и владельцы подпольных обувных цехов. Однако предпочтения были в каждой из групп, на которые делился истэблишмент развитого социализма. Комсомольско-партийные чиновники носили японские модели сдержанного дизайна, не слишком обширной площади, но тяжелые за счет толщины, со многими функциями – дата, день недели, год, часовой пояс – и на браслете, конечно. Марка была остроумно использована в райкомовской шутке: «Тебе что на часах написали японские товарищи? СЕЙ-КА, а ты не сеешь, и не жнешь, и отчеты не сдаешь…» Своими ушами слышал в Краснопресненском, будучи туда вызван с целью отказа в характеристике для поездки за границу. Фольклор.

Люди совсем солидные носили швейцарские шедевры, причем именно на ремешках… Я осторожно сидел на части стула в литературном издательстве, ожидая приема у начальника прозы. Начальник вышел, провожая почтеннейшего автора, прославившегося своими репортажами о тяготах капитализма и повестями о том же. Титаны литературы долго прощались, и перед моими глазами перемещались циферблаты с четкой греческой буквой и ремешки крокодиловой кожи. «Зайдите через полчаса», – сказал, не глядя на меня, уполномоченный по прозе и скрылся в кабинете. Я встал, стараясь не скрипеть стулом, и вышел в коридор. Книжка пролежала в издательстве семь лет, потом наступила перестройка, и я издал другую книжку, решившую мою судьбу. А та, машинопись на пожелтевшей бумаге, так и лежит – кажется, в правом нижнем ящике моего стола.