Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

ревет, его засыпало, а он не понимает, как это, почему вдруг холодит бока, и невозмутимые седобородые аборигены, постелив поверх снежной перины пышный ковер, спокойно и молча пьют чай, черпая пиалами за чертой изогнувшегося мелкими волнами, продавленного ковра.

— Вань.

— А.

— Спишь?

— Давно.

— Взял бы ты меня с девочками к себе.

Он ожидал чего угодно, но только не этого. Замер, сжался и стих. Что ей ответить? Тут и шутка оказалась бы неуместной, а всерьез... Лишь тяжко вздохнул, будто сталкивая с плеч своих непосильную ношу, передоверив тишине доделать за него самое неприятное, самое черное.

Леонида вдруг резко поднялась и с всхлипами, рыдая на ходу, вышла....

...Расстались они скомканно, нехорошо — на перроне вокзала в Красноярске. Потупившись, Иван предложил писать ему по адресу «Москва, Главпочтамт, до востребования», а Леонида, стыдясь поднять глаза, сказала безверно: «Хорошо», и оба понимали, что расстаются навсегда. В молчании простояли вплоть до отправления поезда. Леонида, вспрыгнув на подножку, в последний раз вскользь окинула его взглядом и торопливо захлопнула дверь...

А у меня, думал Иван, есть чувство корня?

Может оно вообще быть у такого, как я?

Может?

Пусть мне неведомо, кто я, откуда. На чем возрос. Кем воспитан. И воспитан ли? Что во мне человеческого, а что от лукавого. Что от родителей (сразу четверо, плюс Серафима Никитична, Феня, плюс Попечитель) и что от среды. И что мощнее воздействует: гены, любовь или то, что обыкновенно называют воспитанием (еще — самовоспитание, еще — линия судьбы).

Пусть.

И все-таки — может?

Загадка.

В человеке всего только половина земного. А половина — небесного. Земное, видимое, отчасти, наверное, можно понять и осознать, но невидимое, тайное — как?

Я знаю, что детородная капля стоит ровно столько, сколько на нее потрачено усилий. Не больше. И гнусное лоно (которому за факт появления на свет я теперь, кажется, благодарен) — тоже. Я знаю, что тело — только кувшин, только сосуд, в котором живут совесть, страдания, честолюбие, жалость, вера — все то, чего нельзя увидеть и перед чем науки пасуют. Я знаю, что человек — дело любви. Знаю еще кое-что. По мелочи.

Но разрази меня Высшая сила, я понятия не имею, откуда во мне чувство корня (без которого, как я понимаю, нет и не может быть чувства пути)?

Не убей меня, мир,

Не убей.

Я не враг тебе,

Не злодей.

И еще подрасту.

Пожалей.

Пригожусь, может быть.

Не убей.

Где-то на городских задворках, в коротком промежутке между воздушными тревогами, лекальщица и тыловик торопливо справили удовольствие — и с концами.

И я даже не представляю, где то похотливое место.

Без малого три пятилетки профессор Ржагин, и Феня, и Инка мучились со мной, все делая для того, чтобы я обрел дом.

А я в результате — сбежал.

Куда?

Проветриться? В никуда?.. На волю? Или на новую каторгу? В заточение — к маме Магде?

Но... прошло столько лет.

И что у меня в Белокаменной — свой угол или свой дом?

А семья?

Своя она у меня? Или еще — нет?

Та, что у мамы Магды — своя?

А детский дом? А Феня, профессор, Инка? А та, будущая, еще неизвестная, куда меня собираются выпихнуть? Тоже будет своя?

И хочу ли я ее — будущую? В той форме, в какой она теперь существует? Готов ли?

В сомненье — воздержись...

2

...За окном проплывали изящные предуральские сопки. Они то подступали близко к поезду, то не спеша удалялись, и временами казалось, будто ели сами дружно сбегают в лощины и балки. Мелькнув, провьется узкая долинка, открыв ненадолго даль, и вновь надвинется, заполняя окно, очередной стройный склон. «Чем не провинциальные красотки, — думал, любуясь, Ржагин. — Принарядились в только что сшитые платья. Застенчивые, пугливые. И как перед зеркалом — и сами не верят, что могут быть привлекательными, грациозными».

Належавшись в купе, Ржагин закурил и перешел в коридор, к противоположному окну. Невиданный доселе пейзаж светло волновал его.

— Дяденька, а дяденька? Вам скучно?

Девочка лет шести в голубеньком платье и белых гольфах. Чумазая, непричесанная, как сказал бы Иван: симпатяга.

— Как будто нет. Ты одинока?

— Я с мамой. А она спит и спит.

— Отчего же ты не спишь?

— Терпеть не могу.

— Проблемы.

Помолчали.

— Дяденька, вы играть умеете?

— В гляделки?

— Нет.

— А во что?

— В драться.

— Ты объясни мне, я тугодум.

— Ну, в драться.

— А как это?

Она секунду подумала, сведя брови, и, размахнувшись, кулачком стукнула его по бедру.

— Ого! — восхищенно произнес Ржагин.

Улыбка вспыхнула и тут же погасла на ее лице. Она азартно бросилась на Ржагина с кулаками, вынудив его неуклюже обороняться.

Таких игр Иван не понимал, с детства не выносил, да и настроение сейчас неподходящее, но уж больно хороша была девочка — чистый варвар в ангельском обличье — и он, переключив регистр, принял вызов, решив учиться на ходу.

— Что ж. Стыкнемся, пожалуй, милая леди.

Согнулся, оттопырил зад и выставил руки — карикатура на фехтовальщика — контратаковал, легонько трогал ее, подшлепывая по плечам, по платьицу, по гневно вспухшим щечкам и по вихрастой головке, не подпуская к себе, подзадоривая. Она бесстрашно шла напролом, как нокаутер, не обращая внимания на пропущенные удары, заставляя его отступать, пятиться и извиняться перед недовольными пассажирами, любовавшимися сопками. Почувствовав, что коридор кончается, дальше тамбур, он, сделав выпад, проскочил, поменявшись с ней местами, и она погнала его обратно.

— Получила? То-то же. Говорят, нападение лучшая защита. Не верь, леди. Враки. Если в защите провальные дыры, как у тебя, нападение бессмысленно. Наступай сколько хочешь, но знай, ты обречена на поражение. Как тебя зовут?

— Что? — с задыхом спросила она, не переставая атаковать.

— Еще один прошел. По очкам у меня явное преимущество.

— По очкам не считается.

— Вот те раз.